Дикая роза - Айрис Мердок

- Сам не знаю. Но вы же понимаете, что из этого следует. Жена Рэндла измучилась.

- А оказывается, ничего нет? Но это неверно. Что-то есть, и оно прекрасно.

- Эта Линдзи им увлечена?

- Она нас обоих любит.

- Но что Энн существует, вам известно?

- Я не позволяю Рэндлу обсуждать с нами свою жену. Это было бы нечестно. - Праведность ее тона явно содержала вызов.

Хью смотрел на нее растерянный и плененный. Перед ним приоткрылся совершенно незнакомый нравственный мир - мир, в котором как будто была своя серьезность и даже свои правила, однако совершенно экзотический и чуждый. Но самое переживание - неожиданность, замешательство, чувство опасности - это было знакомо, и ему подумалось, что притягательная сила Эммы и раньше в большой мере заключалась в ее нравственной непохожести. Всякую, даже самую простую ситуацию она толковала на свой лад. От этого она казалась опасной, но также и самобытной и свободной. И сердце у него сладко замирало от ощущения, что этот особенный взгляд на вещи связан в ней с чем-то темным, может быть извращенным. За долгие годы он это позабыл. Он стер с ее образа темные краски. И когда он теперь начал снова наносить их, торопливо и неточно, что-то в нем шевельнулось. То была, без сомнения, прежняя любовь, настоящая.

- Рэндл ведет себя выше всякой похвалы, - сказала Эмма и коротко, визгливо рассмеялась.

Он позабыл этот ее смех.

- Я вас не понимаю, - сказал он, - и уж совсем не понимаю, что у Рэндла на уме. Вы симпатизируете моему сыну?

- Я его люблю, - ответила Эмма с наигранной простотой.

Хью смотрел на ее умное, загадочное лицо. Что она о нем думает? Он придал своим чертам жесткое выражение. Нельзя показывать, что он умилен и растерян, пусть видит, что он еще способен с ней побороться. То, что Рэндл часто здесь бывает, было ему в высшей степени неприятно, и, чувствуя, как по-старому замирает сердце, он с тревогой оценивал все значение таинственного, но знаменательного присутствия Рэндла в этих стенах.

- Вы не хотите как-нибудь на днях, может быть завтра, побывать у меня, посмотреть моего Тинторетто? Вы ведь никогда его не видели. Он попал ко мне после... после того, как мы расстались. Это замечательная картина. Ему хотелось, чтобы их разговор стал проще.

- Посмотреть вашего Тинторетто? Еще чего! Нет, едва ли. То есть едва ли я у вас побываю.

- Не мучайте меня, Эмма, - сказал Хью. Слова эти прозвучали достаточно сухо. Он говорил их и раньше, но куда более страстным тоном.

- Далеко вы зашли, и как быстро! - сказала она со своим визгливым смехом. - Вы меня удивляете... а впрочем, не очень. Вы можете понять, что мы не разговаривали двадцать пять лет? А вы держитесь так, точно мы с вами добрые знакомые.

- Но это же ничего не значит. Невозможно поверить, что прошло столько лет. Мы и есть знакомые.

- Двадцать пять лет что-нибудь да значат. Даже очень, очень много значат, - сказала она резко.

- Будьте со мной проще, Эмма. Помогите мне. А то я пришел к вам и выгляжу дурак дураком. Проявите немножко милосердия. - Он часто говорил ей это в прежние дни.

Она покачала головой.

- Дурак дураком - это у вас от бога, мой милый. А что до простоты куда уж проще. Честь спасена. Любопытство насытилось. Пора домой, Хью.

- Но завтра вы приедете?

- Ни в коем случае. Ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда.

- Эмма! - Хью поднялся. - Нельзя так. Если вы не собирались проявить ко мне снисхождения, не надо было меня принимать. Я должен еще с вами увидеться. Я настаиваю.

Эмма смотрела на него снизу вверх, как жаба, втянув голову в плечи.

- Да, - сказала она, - я вас помню. Помню эту трогательную интонацию обиженного ребенка. Весь мир обязан проявлять снисхождение к Хью Перонетту. Но мне не так уж хотелось вас видеть, это была ваша идея. Я вполне довольна и без того. У меня есть все, что мне нужно. Есть моя счастливая семейка. Что же касается "настаиваю", то вы прекрасно понимаете, что настаивать в вашем положении смешно.

- Я не знаю, что вы называете своей счастливой семейкой, но я знаю, что вы со мной обходитесь умышленно жестоко.

- Вы умышленно жестоко обошлись со мной.

Он посмотрел на ее холодное лицо, и руки его слабо шевельнулись, отметая этот приговор. Он остро ощущал всю его несправедливость. Если кто жесток, так она. И еще он чувствовал, что эти слова, эти пикировки - все уже было когда-то.

- Ну, если вы просто хотите меня наказать... но едва ли... после стольких лет. Во всяком случае, вы можете сделать это более основательно, если будете чаще со мной видеться.

Эмма засмеялась.

- Вы до сих пор способны удивить меня внезапными проблесками ума! Кстати, я не отказывалась с вами видеться. Я только отказалась приехать к вам.

- Значит, вы согласны видеться со мной... например, здесь?

- Не "например". Именно здесь. Но я еще не уверена. Я подумаю. А теперь вам пора уходить.

- Но мне захочется говорить с вами... как следует. Захочется говорить... наедине.

- Неужели нельзя без обиняков? Мне пришлось принять Рэндла в свое семейство, пришлось впустить его сюда. И получилось отлично.

- Я еще не уверен, что жажду быть... принятым... в ваше семейство. Это...

- А вам этого и не предлагают.

Да, то была прежняя любовь и прежняя боль. Он забыл, до какой степени был некогда ее рабом. Он спросил смиренно:

- Когда мне можно прийти?

- Я еще подумаю, захочу ли опять вас увидеть. Может быть, я решу, что это ни к чему.

- И на Бромтон-сквер не приедете?

- Нет. - Потом вдруг спросила: - А в Грэйхеллок вы меня свозите, если я попрошу?

Хью был поражен, обрадован.

- Конечно, с удовольствием. - И тут же почувствовал, что этой своей готовностью предает Энн. Нельзя допустить, чтобы покинутая Энн предстала перед холодным, любопытным взором покровительницы Рэндла. Ему даже почудилось, что, если он привезет Эмму в Грэйхеллок, она там, чего доброго, всех заколдует. Как-никак обитатели Грэйхеллока, сколько их еще осталось, - это _его_ семья.

- Об этом я тоже подумаю, - сказала Эмма. - А теперь уходите. Я вас уже сколько раз просила уйти, а вы не слушаетесь. В любую минуту дети вернутся.

Он подошел к ней. Ему хотелось перед уходом высечь из нее хоть искру тепла, ибо у него сложилось впечатление, которое еще предстояло обдумать, что она, как ни скрывала это, хоть немножко да была рада с ним увидеться.

Она сказала:

- В конце концов, это вам я обязана тем, что обратилась за утешением к искусству. - И смех ее прозвучал теперь более нервно.

Подняв брови, она смотрела, как он медленно и неловко опускается на колени возле ее кресла. А он, молча глядя на нее, опять, как и входя в эту комнату, испытал поразительное чувство, точно существование ее рождает одиночество, но теперь это было одиночество, где пребывала только она. А он отсутствовал. Несомненно, то была любовь. Не сводя с нее глаз, он потянулся к ее руке.