Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

— Боженька всеблагой, — проблеял я, пораженный ужасом. — Ты не можешь мне это отдать, то есть это же целое состояние, это нелепо.

— У меня уже есть состояние, — просто ответила она. — А кроме того, я тебя люблю. Пожалуйста, не оскорбляй меня отказом. Попробуй понять, что я — твоя, а потому, естественно, все, что у меня есть, — тоже твое.

«Скажешь тоже!» — подумал я. Ясно, что надо мною насмехались каким-то весьма изощренным способом — и по не угаданным пока еще причинам, — или нет? Блеск в ее глазах был опасен — поистине.

— Ах, ну что ж, в таком случае, — сказал я, — для собственной безопасности я действительно должен захватить только одно... Что-то вроде фотографического негатива, я бы сказал, и еще, быть может, несколько отпечатков... ну, в общем...

— Двух извращенцев, играющих в бульдозер? Я знаю. Из снимков вырезаны лица, но мой супруг говорит, что один из них — гадкий мистер Глоуг, а другой — зять вашей...

— Да-да, — перебил я. — Это оно. То самое. Тебе ни к чему, знаешь ли. Твой супруг собирался их использовать лишь для того, чтобы получить дипломатическую неприкосновенность для краденых картин, и даже это было чересчур опасно. Даже для него. Ну то есть — посмотри на него.

Но она некоторое время с любопытством смотрела на меня, после чего повела в кабинет Крампфа, в разгул непереваренной роскоши, кошмар капельдинерши Царского Села. Если я сообщу вам, что главным аттракционом — Гвоздем Программы, так сказать, — была невообразимо огромная, голая и волосатая профурсетка кисти Энне, [154] висевшая на «буазери» [155] Людовика XV и освещенная двумя жутчайшими лампами Тиффани, что попадались мне в жизни, то, надо полагать, я сообщу вам всё. Миссис Спон подурнело бы на месте — прямо на «обюссон». [156]

— Мерд, [157]— произнес я, как громом пораженный. Иоанна сурово кивнула:

— Красиво, правда? Я сама тут все обставила, когда мы только поженились. Когда я еще думала, что люблю его.

Она провела меня в персональный нужник Крампфа, где с тихими водами фаянсового «биде» — его могли спроектировать для Екатерины Великой [158] специально под приступы вульгарности — перемигивались сочные титьки и попки прекрасного Бугеро [159] — если Бугеро вам по вкусу, конечно. Но картина хитрым образом сейфа под собою не таила — его таила под собою резная деревянная панель рядом. Иоанне пришлось поковыряться в ней разнообразными причудливыми способами, и только после этого панель распахнулась и обнажила прогнувшиеся полки, стонущие под гнетом грубейших банкнот огромного достоинства, — никогда не видел ничего вульгарнее, — а также расчетные книжки банков всего мира и некоторое количество кожаных чемоданных ручек. (Не обязательно было взвешивать их на ладони, чтобы знать, что отлиты они из платины, — я сам подал Крампфу эту мысль. Это хороший трюк, таможня его пока не раскусила. На здоровье, мне он уже не понадобится.) Иоанна вытянула ящичек, скрытый в боковой стенке сейфа, и швырнула мне связку конвертов.

— То, что тебе нужно, должно быть здесь, — безразлично сказала она и грациозно примостилась на краешке биде. Я с почтением порылся в связке. В одном конверте лежали страховые полисы, превосходящие любые алчные грезы, в другом — масса завещаний и кодицилей, в третьем хранился просто список имен с кодированными сносками напротив каждого. (Зная пристрастия Крампфа, только в одном этом списке, вероятно, содержалось целое состояние, если только не пожалеть времени и пораскинуть над ним мозгами, но я — отнюдь не храбрец.) В следующий конверт было набито множество конвертов поменьше, и на каждом — редкая иностранная марка в правом верхнем углу: изобретательные и богатые читатели узнают уловку — просто пришлепываете сверху на раритет обыкновенную новую марку и отправляете себе или своему агенту в какую-нибудь иностранную столицу. Самый легкий способ перемещать тяжелую наличку по миру, не слишком много теряя на комиссии.

В последнем конверте хранилось то, чего я хотел, — в чем нуждался, — и с ним, похоже, все было в порядке. Большой оттиск с вырезанными лицами и полоска 35-миллиметровых негативов на пленке британского производства. Контактные отпечатки в основном показывали Спины в Кембридже, но центральный кадр являл и фасады: Фугас, похоже, в тот день был у руля, а Одноклассничек в свой черед сдавался на его милость. Его знакомая ухмылка — прямо в камеру — говорила, что он ничуть не возражает. Без всяких сожалений я сжег их на месте и выкинул пепел в греховное биде. Они означали много денег, но, как я уже сказал, я далеко не храбрец: и даже деньги могут оказаться слишком дороги.

Меня совершенно не беспокоило возможное существование других оттисков: может, Крампф был и бесстыж, но, как я полагал, он не вполне придурок, да и в любом случае фотографии в наши дни подделывать просто; люди хотят увидеть негатив, причем — оригинальный, ибо негативы, сделанные с позитива, легко вычисляются.

Иоанна изогнулась и уставилась на мазки пепла в биде.

— Теперь ты счастлив, Чарли? Ты действительно только этого и хотел?

— Да. Спасибо. Думаю, сейчас мне стало несколько безопасней. Не намного, но несколько. Большое тебе спасибо.

Она встала и подошла к сейфу, выбрала пару глыб налички и небрежно захлопнула панель.

— Вот тебе немного денег на дорожку — возьми, пожалуйста. Тебе могут потребоваться des fonds serieux, [160] чтобы благополучно улизнуть.

Два толстых кирпича банкнот, даже нераспечатанные, один — английский, другой — американский. Общая сумма граничила с чем-то вполне себе непристойным.

— О, но я никак не могу у тебя это принять, — пискнул я. — Это ужасная куча денег.

— Но я же тебе все время говорю — у меня и так ужасная куча денег. В сейфе — пустяки, запас наличных, который он держал на мелкие взятки сенаторам и неожиданные отлучки. Будь добр, возьми — я буду счастлива лишь в уверенности, что ты должным образом профинансирован, пока избегаешь этих неприятных типов.

Дальнейшие мои протесты были прерваны пугающим визгом снизу, который накладывался на басовитый рык. Мы кинулись наперегонки к лестнице, я заглянул через перила в вестибюль и узрел картину гладиаторского ужаса: Джок держал в каждой руке по пеону и методично бил их друг о друга, будто кимвалы, а остальная челядь обоих полов толпилась вокруг него, дергала за волосы, висла у него на руках и то и дело отлетала, крутясь, во все стороны по кафельным полам.

— iBravo toro! [161] — пронзительно вскричала Иоанна, и «меле» превратилось в «таблё». [162]

— Опусти этих людей на землю, Джок, — сурово распорядился я. — Ты не знаешь, где они побывали.

— Я только хотел выяснить, что они с вами сделали, мистер Чарли. Вы же сказали — полчаса, верно?

Я перед всеми по очереди извинился; пеоны оказались не в состоянии понять моего безукоризненного кастильского, но осознали, что все в порядке. Последовала масса поклонов, расшаркиваний, покручиваний локонов и учтивого бормотания «de nada», [163] потом каждый с явными признаками удовольствия принял по доллару. Один, правда, настолько зарвался, что вежливо дал понять: коли нос у него разбит в тюрю, ему полагается некоторая дополнительная премия, — однако Иоанна не позволила мне давать ему больше.

— На один доллар он превосходно нарежется, — объяснила она, — а вот на два совершит какую-нибудь глупость: может, пойдет и, к примеру, женится.

Это же она объяснила и пеону. Тот слушал ее доводы внимательно и в конце сурово с ними согласился. Логичная они публика.

— Логичная публика, Джок, не думаешь? — спросил я позднее.

— Не-а, — отвечал он. — По мне, так чурки пакистанские.

Мы отправились, не успело солнце взойти высоко. Я слегка позавтракал «текилой» — зверское питье, но как-то захватывает, — и ухитрился избежать прощального показательного выступления с моей преданной Иоанной. Она весьма убедительно страдала и отчаивалась, утверждая, что жить будет только ради весточки от меня, по присылке коей приедет, и мы с ней будем счастливы до скончания дней.

— Так и куда мы едем, мистер Чарли?

— Я подумаю об этом по пути, Джок. А пока перед нами только эта дорога. Стало быть — в нее!

Но пока мы на нее выруливали — точнее, рулил Джок, поскольку он спал в самолете, — я задумался об Иоанне. Какой из всех возможных на этой планете целей могла служить вся эта невероятная белиберда? Неужели она всерьез полагала, будто я такое заглотну? Неужели считала, будто я поверю, что ее сбил с ног потускневший шарм дородного Маккабрея, чьи золотые дни давно прошли? «Эвона как!» — вот единственное, что приходило в этой связи на ум. И все же — все же... Карл Поппер понуждает нас постоянно опасаться модного заболевания наших дней: допущению, что ничего нельзя принимать по номиналу, что логическим обоснованием иррационального мотива должен служить очевидный силлогизм, что признание в чем-то обязано содержать какую-то своекорыстную низость. (Фрейд уверяет нас, будто Иоанн Креститель у Леонардо — символ гомосексуальности: его воздетый к небесам указательный палец тщится пронзить седалище вселенной; но историки искусства знают, что это просто вековечное клише христианской иконографии.)