Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

Стало быть, возможно, что всё таково, каким и кажется, чистый навар; и впрямь, пока мы воспаряли по извилистым дорогам на высокогорья, что потягивались своими крепкими членами под юным солнышком, мои страхи и опасения сложно было чем-то подкрепить.

Быть может, Крампф действительно загнулся от сердечного приступа после застольных излишеств: статистически именно это ему и светило. Быть может, Иоанна и впрямь неистово в меня втюрилась: мои друзья иногда бывают настолько добры, что утверждают, будто у меня имеется некая притягательность, уж по крайней мере — некое проворство в подобных делишках. Быть может, второй «бьюик» цвета окиси кобальта и его водитель в самом деле были сменным эскортом, заказанным Крампфом: мне так и не представилось случая обсудить это с ним лично. И, наконец, быть может, я действительно пошлю за Иоанной, и мы заживем припеваючи с нею и ее миллионами, пока у меня не откажут железы.

Чем больше я над этим размышлял под таким углом, тем разумнее он становился и тем слаще восходило солнце над неправедными. [164] Я с наслаждением откинулся на богато ароматную кожу «роллса» — моего «роллса»! — и тихонько насвистал счастливую строфу-другую.

Мартленд уж точно ни за что не поверит, будто инфаркт Крампфа случился естественным порядком: он предположит, что я прикончил его согласно счету-фактуре — и дьявольски умно при этом.

Только Иоанне известно, что я сжег негатив, а если я хоть полусловом намекну Мартленду, что о сожжении мог вообще-то и запамятовать, он уже никогда не осмелится спустить на меня свою адскую свору, но будет вынужден держать слово и оберегать меня от всех и всяческих неприятностей; включая, к примеру, смерть.

Мне понравилось; понравилось мне все — одно подогнано к другому, опасения мои бессмысленны, я снова ощущал себя положительно юным. Я бы даже запросто повернул назад и в конце концов одарил Иоанну прощальным сувениром моего пиетета — вот каково мне стало. Жаворонок спорил с высотой, и мах его крыла был крепок, а сонная улитка недвусмысленно шагала к вершине своего излюбленного терна.

Хотя надо сказать, лишь одна муха попирала ногами масть моего довольства: [165] теперь я оказался гордым, но пугливым владельцем «горячего» Гойи стоимостью примерно в полмиллиона фунтов — самой раскаленной собственности на всем белом свете. Несмотря на то, что можно прочесть в воскресных газетах, Америка вовсе не кишит безумными миллионерами, истекающими слюной по краденым шедеврам, дабы пожирать их глазами в своих подземных вольерах. На самом деле Крампф был единственным из мне известных, и другого такого мне хотелось заполучить не вполне. Превосходный транжира, но для нервной системы тяжеловат.

Уничтожение картины даже не обсуждалось: душа моя, конечно, запятнана и истрепана грехом, аки усы курильщика, но я абсолютно неспособен уничтожать произведения искусства. Красть их — да, с упоением, для меня сие — отмета уважения и любви, но уничтожать — никогда. Что вы, даже у Вустеров имеется кодекс чести, как нам твердят авторитетнейшие источники.

Вероятно, лучше всего перевезти картину обратно в Англию — сейчас, в конечном итоге, она запрятана столь надежно, сколь это вообще достижимо, — и связаться с одним моим другом-специалистом, знающим, как иметь дело со страховыми компаниями, не привлекая лишнего внимания.

Понимаете, все эти унылые розовые Ренуары, [166] которых непрерывно тырят на юге Франции, либо снова перепродаются страховщикам за верные 20% застрахованной суммы — компании не станут платить ни франка сверх того, это вопрос профессиональной этики, — либо тырят их по недвусмысленной просьбе владельцев и немедленно уничтожают. Французский «парвеню», изволите ли видеть, живет в таких нескончаемых муках снобизма, что не осмеливается выставить своего Ренуара, купленного тремя годами раньше, на публичные торги и тем самым признать, что ему не хватает карманной мелочи, — и еще меньше смеет он рисковать тем, что шедевр ему принесет меньше, нежели, по его собственному признанию кошмарным друзьям, изначально стоил. Скорее «парвеню» сдохнет; или же, говоря языком практическим, скорее поднимет на картину руку и огребет «нуво»-франки. В Англии же полиция подожмет губки и погрозит пальчиком страховой компании, выкупающей у воришек краденое: они полагают, что препятствовать негодяйству нужно совсем не так — фактически весь этот процесс строго незаконен.

И тем не менее некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», [167] вдруг шепчет в нужное ушко, что пачка наличности, отправленная почтой на некий домашний адрес в Стритэме, переменит настроение определенным воришкам, повергнет их в панику и заставит «пропулить слам» в стол находок: страховщики ведь тоже люди, знаете ли (или не знаете?), а тысяча фунтов — намного меньше, скажем, пяти тысяч аналогичного добра. Некий молодой человек, небезызвестный «Ллойду», также небезызвестен мне, и хотя ему не нравится шептать в подобное ушко больше раза-другого в год, у него, насколько я знал, сердце из чистого золота, и он обязан мне одной пустяшной любезностью. Более того, Джок приводит его в ужас. Хотя не подумайте, что я рекомендую эту проделку: в полиции сидят профессионалы, а мы, миряне, — всего лишь в лучшем случае одаренные любители. Если обязательно нужно грешить, найдите себе невразумительную и неисследованную область преступности, по которой в Ярде [168] нет специалистов, и разрабатывайте ее нежно, не выдаивайте досуха и постоянно меняйте свой «модус операнди». [169] В итоге вас, разумеется, сцапают, но если не станете жадничать, сначала несколько лет поживете славно.

Как я уже упоминал перед вышеприведенными гномическими изречениями, к сему времени я уже целиком и полностью примирился с Панглоссовым [170] взглядом на мир: все поддается толкованию, запутанная сеть, в конце концов, сплетена во вполне внятный узор, если посмотреть на него при свете дня, а к тому же, в том же конце тех же концов, один Маккабрей стоит целой бочки мартлендов, блюхеров, крампфов и прочих олухов. («Одно из самых примечательных явлений, связанных с практикой лицемерия, есть огромное количество намеренной лжи, которую мы сообщаем себе — тем, кого из всех людей мы меньше всего рассчитываем обмануть». Дж. Ш. Лефаню.) [171]

Чтобы завершить свой скудный завтрак и отпраздновать триумф добродетели над тупоумием, я откупорил бутылку двенадцатилетнего скотча и уже совсем было поднес ее к губам, когда увидел «бьюик» цвета окиси кобальта. Он выезжал из «арройо» [172] впереди нас — быстро, мотор выл на низкой передаче, и устремилось авто прямо по ближней к Джоку стороне дороги. Дальняя от Джока сторона отстояла всего на какой-то ярд от отвесного обрыва в сотни футов: похоже, нас прищучили. Жизнь пронеслась у меня перед мысленным взором. Джок — а я говорил вам, какой он стремительный, когда необходимо, — вывернул руль влево, встал на педаль тормоза и перехватил первую передачу, пока «роллс» не заглох, и когда «бьюик» в нас врезался, уже выруливал вправо. Человек из «бьюика» ничего не знал о крепости винтажного «роллс-ройса» — как и о боевых мозгах Джока; наш радиатор вспорол борт его машины с отвратительным визгом металла, и «бьюик», закружившись волчком, окончил тур вальса на обочине, причем корму его невозможно вынесло за край утеса. Водитель, исказив лицо бог весть какими эмоциями, неистово сражался с дверной ручкой; черты его заливала маска гадкой крови. Джок вышел, увесисто прошагал к нему и всмотрелся; потом оглядел дорогу в обе стороны, переместился к переднему бамперу искалеченного «бьюика», нащупал, за что уцепиться, и сгруппировался. «Бьюик» качнулся и очень медленно стронулся с места — Джоку хватило времени снова дойти до окна и дружелюбно ухмыльнуться водителю, после чего нос автомобиля задрался к небесам, и машина так же медленно соскользнула с глаз долой. Перед тем как исчезнуть, водитель предъявил нам все свои зубы в безмолвном вопле; мы услышали, как «бьюик» три раза ударился — поразительно громко, но ни отзвука водительского вопля до нас не донеслось: должно быть, эти «бьюики» звукоизолированы лучше, чем можно подумать. Я полагаю, хотя даже сейчас в этом не уверен, что внутри остался славный мистер Бронз — тем самым еще раз подтвердив мне статистическое маловероятие своей гибели в авиационной катастрофе.

Я удивился — и вполне простительно возгордился, — когда обнаружил, что в продолжение всего этого эпизода не выпустил из хватки бутылку скотча; я выпил и, поскольку обстоятельства были чрезвычайными, предложил бутылку Джоку.

— Это было несколько мстительно, Джок, — упрекнул его я.

— Вышел из себя, — признал он. — Вот же хряк дорожный.