Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

К середине дня я с тревогой заметил, что перестал потеть и начал разговаривать сам с собой. Более того — я себя слушал. Стало трудно различать дорогу среди корчащихся клякс знойного марева, и я уже не мог определить, где бегают местные земляные кукушки — у меня под самыми колесами или в фарлонге перед бампером.

Через полчаса я оказался на проселочной дороге под отрогом хребта Сакраменто. Заблудился. Я остановил машину, чтобы свериться с картой, и понял, что слушаю невообразимую тишину — «ту тишину, когда мертвы все птицы, однако что-то птицею поет». [133]

Откуда-то у меня над головой донесся выстрел, но никакой пули не просвистело, а у меня не было намерения сжиматься от страха дважды за один день. Более того — не было сомнений и в природе этого огнестрельного оружия: на сей раз гавкнуло будь здоров, хоть и сплюснулось немного тяжелым воздухом, — крупнокалиберный пистолет, заряженный дымным порохом. В вышине, на самой кромке хребта мне махал широкополой шляпой всадник — он уже начинал спускаться с небрежной легкостью (и таким же пренебрежением к своей скотине) мастера конной езды. Мастерицы, как выяснилось, — и скотина такого слова не заслуживала. «iKe кабалло!» [134] Я это сразу понял, хотя прежде ни разу не встречался с истинными «байо нараньядо» — мышастыми с яркой рыжиной, а хвост и грива чисто белые. Он был целым — у кого поднялась бы рука кастрировать такого коня? — и спускался по корявому каменистому склону так, будто под копытами у него Ньюмаркет-Хит. Техасское седло с низкими луками и двумя подпругами украшали серебряные «кончос» по тисненой коже причудливой выработки, а сама девушка была одета как экспонат из музея Старого Техаса: «стетсон» с низкой тульей, лентой из шкуры гремучей змеи и тесьмой плетеного волоса, бандана, концы которой спускались чуть ли не до самой талии, коричневые «ливайсы», заправленные в невероятные «джастины», сами, в свою очередь, вправленные в антикварные испанские стремена из серебра и снабженные шпорами Келли, со всей очевидностью, отлитыми из золота.

Она обрушилась к подножью в сопровождении маленькой лавины — вожжи болтаются, сама приварена к седлу яростной хваткой бедер; жеребец перемахнул канаву так, словно ее там и не было, и театрально замер у «роллс-ройса». Лишь камешки брызнули в стороны.

Я открутил вниз окно и выглянул наружу, придав лицу вежливости. Меня приветствовали противные хлопья пены из конского рта; жеребец продемонстрировал часть своих огромных желтых зубов и предложил откусить мне лицо, поэтому я быстро закрутил стекло обратно. Девушка рассматривала «роллс»; лошадь пронесла ее мимо окна, и я вперился в великолепный ремень мексиканской работы с кобурами «бускадеро», в которых хранилась пара девственных «кольтов» с драгунской насечкой — модели 1840-х годов, еще под бумажные гильзы, и щечками работы Луиса Камфорта Тиффани, [135] вне всякого сомнения, датируемыми, быть может, двадцатью годами позже. Оружие она носила для Юго-Запада правильно — рукоятками вперед, точно готовая к пижонскому перекрестному выхватыванию, как принято на Границе, либо ближнему кавалерийскому бою (что гораздо разумнее). И кобуры не привязаны, само собой: перед нами не голливудская имитация, а подлинная историческая реконструкция. (Попробуйте запрыгнуть в седло или хотя бы пробежаться с пистолетами в открытых кобурах, привязанных к ногам.) Из седельных ножен торчал — что крайне уместно — приклад магазинного «винчестера». Из тех, что «Один на тысячу».

От шляпы до подков она, вероятно, стоила целое состояние — мне тут же явилось множество новых способов применения богатства, — причем все это не считая, собственно, ее великолепной персоны, которая выглядела еще ценнее. Я, как вы наверняка уже догадались, не особенно интересуюсь банальным сексом, особенно с женщинами, но видение это недвусмысленно всколыхнуло мою вохкую плоть. Шелковая блуза клеилась к ее совершенным формам нежным потом, «ливайсы» отнюдь не скрывали собою тазобедренных наслаждений. У нее была идеальная круглая и твердая попка наездницы — но не массивная ширь барышни, севшей верхом в слишком юном возрасте.

Я выбрался с другой стороны машины и обратился к девушке по-над капотом — всадницких навыков мне хватает на то, чтобы никогда не пытаться заводить дружбу с усталыми жеребцами в жаркие дни.

— Добрый день, — сказал я, предлагая тему для взаимного обсуждения.

Она окинула меня взглядом с ног до головы и обратно. Я втянул брюшко. Лицо мое выражало пустоту, на какую я был в тот момент способен, но она знала, знала. Они, знаете ли, всегда знают.

— Привет, — ответила девушка.

Я задохнулся.

— Не могли бы вы случайно подсказать мне дорогу на «Ранчо де Лос Сьете Долорес»? — поинтересовался я.

Ее вспухшие, будто изжаленные пчелами губы разомкнулись, белые зубки раздвинулись на волосок — вероятно, это означало подобие улыбки.

— Сколько стоит это старое авто? — спросила она.

— Боюсь, оно вообще-то не продается.

— А вы глупый. И слишком толстый. Но милый. — В голосе ее звучал оттенок иностранного акцента, но не мексиканского. Может, Вена, может, Будапешт. Я снова спросил дорогу. Она подняла рукоять красивого арапника к глазам и осмотрела горизонт на западе. В ручки таких арапников вправляют куски рога с просверленными дырками — они в здешнем климате полезнее телескопов. Впервые в жизни я начал понимать Захер-Мазоха. [136]

— Езжайте вон туда, через пустоши, — показала девушка. — Ничем не хуже дороги. А дальше — по костям, когда доедете.

Я попробовал придумать еще одну тему для разговора, но что-то подсказывало мне: собеседница не из болтливых. Да и не успел я подыскать, чем бы ее задержать еще, она уже стегнула арапником под брюхом жеребца и растворилась в мерцающей невнятице пропеченных солнцем скал. Ну что ж, всех не завоюешь. «Повезло ее старому седлу», — подумал я.

Через двадцать минут я доехал до первых костей, о которых она говорила: у еле различимой тропы художественно расположился выбеленный скелет техасского лонгхорна. Затем еще один, и еще — пока я не добрался до огромных ворот в никуда. Сверху на обесцвеченной солнцем поперечине была укреплена огромная, раскрашенная в мексиканском духе резная вывеска с мучающейся Мадонной, а под нею болталась доска с выжженным клеймом этого ранчо — двумя испанскими монетками. Я не понял, шутка ли это, но решил, что если и шутка, то явно не мистера Крампфа.

За воротами дорога стала яснее, бизонова трава — гуще с каждым фарлонгом, и я уже различал ватаги конины, сбившиеся под тополями, — морганы, паломино, аппалузы и еще даже не знаю что. Время от времени к машине сзади и с боков ненароком пристраивались всадники, и когда я наконец подъехал к самой огромной гасиенде, меня сопровождала добрая дюжина облаченных в чарро [137] бандитов. Все делали вид, будто меня здесь нет.

Дом был ошеломляюще прекрасен — сплошь белые колонны и портики, перед ним — лабиринты зеленых лужаек, фонтанов, патио, цветущих агав и юкк. Дверь гаража сама собой откатилась вверх, и я аккуратно вправил в нее «роллс», втиснувшись между «бугатти» и «кордом». Выйдя наружу с чемоданами в руках, я обнаружил, что бандитский конвой растворился, словно по неслышному приказу. На виду остался лишь один нагловатый малец. Он пропищал что-то по-испански, выхватил у меня багаж и ткнул в сторону тенистого патио, куда я и прошествовал манером элегантным, насколько позволяли мне мои измученные брюки.

Я устроился на мраморной скамье, роскошно потянулся и упокоил благодарный взор на скульптурной композиции, полускрытой под зеленой сенью. Одна статуя — более вытертая временем и непогодой, нежели остальные, — оказалась древней и неподвижной дамой. Сложив руки на коленях, она без любопытства взирала на меня. Я вскочил на ноги и поклонился — она принадлежала к тем особам, кому люди всегда бьют поклоны. Дама слегка склонила голову. Я засуетился. Это явно должна быть матушка Крампфа.

— Имею ли я честь обращаться к миссис Крампф? — наконец осведомился я.

— Нет, сударь, — отвечала она мне на безукоризненном английском превосходно вышколенной иностранки. — Вы обращаетесь к графине Греттхайм.

— Прошу прощения, — искренне извинился я, ибо кто из нас, не будучи Крампфом, согласился бы по собственной воле оказаться принятым за него? — А мистер и миссис Крампф дома? — спросил я далее.

— Не могу знать, — невозмутимо ответила дама.

Тема была явно закрыта. Безмолвие растянулось за тот рубеж, на котором я бы осмелился его нарушить. Цель жизни этой дамы, по всей видимости, сводилась к тому, чтобы я ни за что не почувствовал себя комфортно, и она пребывала в отличной форме, будто в самый разгар сезона. «Si extraordinairement distinguee, — как говаривал Малларме, — quand je lui dis bonjour, je me fais toujours 1'effet de lui dire «merde». [138]