Эндшпиль Маккабрея - Кирил Бонфильоли

Он едва не перевел взгляд на меня, по все же предпочел «Юного Оборотня с Десяти Тысяч Саженей» — и в сердце своем я не нашел, за что его упрекнуть.

Худшую часть дня я прокемарил и проснулся где-то три часа спустя с могучей жаждой. Утолив ее, я решил прогуляться снаружи — размять ноги и вспугнуть кой-какой яичницы с беконом. В фарлонге от меня по пыльной дороге, под сенью равнинного тополя стоял «бьюик» цвета окиси кобальта.

Тут все и прояснилось: в «роллсе» жучок. Ни одно человеческое агентство не смогло бы выследить меня в этом лабиринте без посторонней помощи. Вполне спокойно я съел бекон и умял яйца, запивая их огромными мужскими кружками кофе, после чего прошествовал обратно к «роллсу» с видом человека, вовсе не обремененного небесно-травяными «бьюиками». Десять минут ушло у меня на то, чтобы отыскать крохотный радиомаячок на транзисторах: он был злобно примагничен к обратной стороне моего правого переднего брызговика.

Я завел «Призрака» и отчалил в неверном направлении; через несколько миль тормознул — в исступлении — дорожного патрульного верхом на невероятном мотоциклете и объявил, что потерялся.

Когда «сын Америки» [125] имеет безрассудство спрашивать дорогу у американского полисмена, его либо сажают в тюрьму за бродяжничество, либо — если полисмен доброжелателен, — ему рекомендуют купить карту. Этот же, клянусь, готов был меня стукнуть за то, что я его остановил, и только мой наряд из британского акцента и «роллс-ройса» неизъяснимой красоты понудил его к цивильности «про хак вите». [126] Я вылез из машины и, пока он толковал мне что-то по карте, легонько прислонился к его гигантскому «харли-дэвидсону» и позволил урчанию мотора на холостых оборотах притопить собой ловкий щелчок магнитного минипередатчика, вступившего в контакт с задним брызговиком. Патрульный лихо унесся на север, а я затаился на проселке, пока мимо в самонадеянном преследовании лениво не проехал «бьюик»; и тут уж я со всей дури рванул на юг и запад.

Над Техасом взошла обширная театральная луна; зачарованный, я много часов мчал по лесам «испанского штыка» [127] и полям амарантовой полыни. Наконец, на краю Льяно-Эстакадо, самих Огороженных Равнин, [128] я загнал «роллс» в дружелюбный каньон и расположился на покой, не вылезая из-за руля, с бутылкой виски в радиусе досягаемости на случай пришествия пум.

Как по реплике суфлера, разреженные просторы ночного воздуха свернулись от душераздирающей любовной песни койота, а я отошел ко сну — и мне показалось, будто вдалеке приглушенно грохочут неподкованные конские копыта.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я встретил его так:

Перевалив гряду источенных холмов,

Что будто дряхлых львов клыки...

«Послание»

Разбудил меня выстрел.

Не возбуждает? Тогда, осмелюсь заметить, вы сами никогда не пробуждались в такой манере. Со своей стороны, я обнаружил себя на полу, между педалями газа и тормоза, еще толком не проснувшись, хныча от ужаса и неистово нащупывая в своем тайничке под сиденьем пистолет «банкирский особый».

Дальше ничего не произошло.

Я взвел курок и, морщась, выглянул из-за нижнего края окна.

Ничего продолжало не происходить.

Я выглянул в другие окна — ничего — и решил, что выстрел мне приснился, ибо сон мой иллюстрировался грозными подвигами команчеро, апачей, партизан Куотрилла [129] и прочими гадами в человеческом облике. Я угостился еще одним ОЗССО — только на сей раз без стейка, ветчины, горячих хлебцев и кофе. От силы парочка неприятных мгновений, но меня не стошнило, и прежний восторг вскоре снова был схвачен за хвост, а я осмелел настолько, что рискнул выйти на «ан пти промнад игиеник». [130] Едва я приоткрыл дверцу, раздался еще один выстрел, вслед за которым одну пятую секунды спустя грохнула снова закрывшаяся дверца машины. С задержкой реакции у Маккабрея по-прежнему все в порядке.

Я тщательно прислушивался к своей ауральной памяти, воспроизводя точные характеристики выстрела.

l.To не был безошибочный красноречивый БАХ охотничьего дробовика;

2. И не зловредный ТРЕСЬ мелкокалиберной винтовки;

3. И не БУМ пистолета 45-го калибра;

4. И не жалящий слух БАЦ стандартного ружья тяжелого калибра или пистолета «магнум», направленного в вашу сторону;

5. Да и не ужасный щелчок хлыста ШЛЁП-ОК скорострельной спортивной винтовки, из которой стреляют в вас, хотя что-то сродни;

6. Стало быть — спортивная винтовка, но —

7. Стреляли не в каньоне, потому что не было эха, и уж точно —

8. Стреляли не в меня — черт побери, даже гёрл-скаут не способна промахнуться мимо «роллс-ройса» с двух неторопливых выстрелов.

Интеллект мой удовлетворился объяснением, что это какой-нибудь честный ранчер учит уму-разуму местных койотов; однако на умиротворение тела потребовалось больше времени. Я снова заполз на сиденье и тихо подергивался минут пятнадцать, то и дело прикладываясь к горлышку. Прошла примерно сотня лет, и я услышал, как где-то в пустыне за много миль от меня завелась какая-то колымага и попыхтела от меня еще дальше. Я глумливо ухмыльнулся своей малодушной природе.

— Ты, малодушный негодник, — глумился я. После чего необъяснимым образом заснул еще на час. Природа возьмет свое, знаете.

Когда я приступил к последней стадии моего путешествия, на часах еще было девять, а я уже чувствовал себя старым, грязным и неумелым. Вероятно, вам знакомо это чувство, если вам больше восемнадцати.

Трудно ездить, сжимаясь от страха, но мне удалось разогнать «роллс» до подобающей иноходи, и эдак вот — ходко — он двинулся по Огороженным Равнинам, чавкая милями. Равнины эти — место не самое увлекательное: если видел одну, значит, видел их все. Мне как-то не хочется сообщать вам, где именно располагается ранчо Крампфа — вероятно, теперь уже -лось, — но готов признать, что лежало оно в двух сотнях более-менее прямых миль от моего ночного бивуака, в аккурат между горами Сакраменто и Рио-Хондо. В то утро для меня — лишь слова на карте, никакой поэзии. Ничто не способно так пригасить блеск литературы, как пальба. Вскоре креозотные кущи, пустынные ивы и душистые мимозки меня утомили — не говоря уже о вездесущих гигантских кактусах, что так отличались от тех, которые миссис Спон выращивает в своем будуаре.

Я въехал в Нью-Мексико в полдень — по-прежнему никем не тронутый, однако такой же старый и грязный, как раньше. В Лавингтоне (названном в честь старика Оливера Лавинга, который в 66-м проторил кошмарный маршрут Гуднайта-Лавинга [131] и на нем же на следующий год помер от индейских стрел) я принял ванну, побрился, сменил облачение и заказал тарелку «хуэвос» «Охос де Команчеро» — название блюда звучало очень мило. На деле зрелище оказалось жутче некуда: два поджаренных яйца, украшенных кетчупом, «табаско» и накрошенными чили так, что напоминали пару налитых кровью глаз. Я бы уж лучше собственную ногу отгрыз. Сие мрачное творение я взмахом руки услал обратно; старые оклахомские скотоводы — одно дело, а тут же просто паскудство. Вместо него я испробовал «чили-с-франками» — оказалось, неплохо — как чили «кон карне», [132] но с очаровательными солененькими сосисочками вместо фарша. Пока я вкушал, разнообразные пеоны в восхищении мыли вручную «роллс» — строго мыльной водой, разумеется.

Мне оставалась лишь какая-то сотня миль, я был чист, опрятен и годен соответственно возрасту. Нос «роллса» я нацелил к «Ранчо Семи Скорбей Богородицы», где уже сброшу свою суму забот, сниму шляпу паломника с ракушкой страха и откину посох нелегальности. Где, более того, приму большую партию денег и, быть может, убью Крампфа. Или не убью. Англию я покинул в готовности исполнить свою часть сделки с Мартлендом, но эти сотни беспощадных американских миль я много думал и у меня выработались определенные доводы против того, чтобы хранить ему верность. (В конечном итоге, мы в школе никогда не были друзьями, ибо он служил нашим классным «петушком»; любой и каждый знал его как «гадкую давайку», а мальчики такие клички ни за что ни про что не получают.)

Кроме того, я приобрел более плотную пару темных очков: мои старые рассчитывались на лимонадное английское солнышко и никак не предохраняли от жестокого натиска пустынного света. Смотреть здесь больно даже на тени — острые как бритвы, лиловые и зеленые. Я ехал с запертыми окнами, задвинув боковые шторки; нутро «роллса» напоминало плохо отрегулированную сауну, но это все же лучше палящей ярости воздуха снаружи. Вскоре я уже сидел в горестном болоте собственного пота и страдал: меня начала тревожить старая рана. Чили и треволнения дьявольски развлекались с моей тонкой кишкой, и урчание в животе часто заглушало гул мотора. «Роллс» же это не смущало, и он скакал себе дальше, потихоньку высасывая свою положенную пинту горючего на сухопутную уставную милю.