Телемак - Франсуа Фенелон

– Эти два странника, – говорили они, – отличны один от другого: в одном есть что-то пылкое, милое, на лице написана вся приятность красоты и юного возраста, но в красоте его нет ни неги, ни слабости, на заре еще жизни он, кажется, возрос уже в труде и крепости. Другой – летами старец, но во всей еще силе мужества. Осанка его с первого взгляда не величава, в лице мало приятности, посмотришь на него ближе – видны в нем сквозь простоту резкие черты ума и доблести с удивительным благородством. Когда боги сходили к смертным на землю, то, без сомнения, принимали на себя такой вид путеходцев и странников.

Достигли храма Юпитерова, который Идоменей, сам от крови бога, украсил великолепно. Храм был окружен огромными в два ряда столбами из струистого мрамора, верхи их были серебряные, стены были также обложены мрамором с различными изваяниями. Здесь были: Юпитер в виде быка, похищение Европы, прехождение бога в Крит по бурному морю: волны благоговели перед Громодержцем и в чуждом ему виде. Изображены были также рождение и юность Миноса, мудрый царь в летах зрелого мужества, дающий законы отечеству, основание его благоденствия. Телемак там же нашел знаменитейшие подвиги во время Троянской войны, где Идоменей приобрел славу великого военачальника. Между изображениями битв он искал и встретил отца своего, как он уводил коней у Реза, сраженного рукой Диомедовой, как перед всеми союзными царями состязался с Аяксом за доспехи Ахилловы, как выходил из рокового коня и плавал в крови рати Троянской.

Телемак тотчас узнал Улисса по славным деяниям, о которых слышал не только от других, но и от мудрого Ментора. Потекли из глаз его слезы, лицо, зеркало растроганного сердца, менялось в цвете. Идоменей приметил, сколько Телемак ни старался скрыть от него, это волнение и говорил ему:

– Не стыдись показать нам, сколь горестно для тебя воспоминание о славе и бедствиях родителя.

Народ между тем стекался в обширные преддверия между столбами около храма. Отроки и отроковицы избраннейшие, цветущие красотой, в белом как снег одеянии, пели особую хвалу Громодержцу. Длинные кудри вились по плечам их, распущенные. Головы были убраны розами. Идоменей приносил сто волов в жертву Юпитеру, моля его о заступничестве в войне с соседним народом. Дымилась кровь закланных животных, переливаясь в огромные чаши, серебряные и золотые.

Старец Феофан, жрец храма и друг богов, покрыл во время жертвоприношения голову полой багряной своей ризы, потом приникнул во внутренности жертв, еще трепетавшие, и вслед за тем, сев на священный треножник, воскликнул:

– О! Боги! Кого небо послало нам в лице двух чужеземцев! Без них предприемлемая война была бы нам гибельна, и основания Салента, еще недовершенные, обратились бы в развалины, в пепел. Вижу юного героя, руководимого мудростью!.. Но язык смертного должен умолкнуть.

Что-то дикое было во взоре его, глаза сверкали – видели, казалось, не то, что предстояло, лицо горело, исступленный, он ужасался, волосы на голове стали горой, пена клубилась из уст, руки воздетые оцепенели, сильнейший голос человеческий не мог сравниться с громом его голоса, дыхание в нем останавливалось, он не мог противоборствовать движению божественного духа.

– О счастливый Идоменей! – продолжал он. – Что я вижу? Идут прочь от пределов твоих страшные бедствия! В какой мирной тишине цветет твоя область! Но извне – какие брани и какие победы! О! Телемак! Дела твои затмевают подвиги Улиссовы. Под мечом твоим гордый враг стонет в прахе, к ногам твоим падают медные врата и нерушимые твердыни. О великая богиня! Ты, которой отец его… О юноша! Наконец ты увидишь…

И голос его замер, он стоял безмолвный и изумленный.

Народ слушал, замерев от ужаса. Идоменей, в страхе и трепете, не смел требовать от жреца, чтобы окончил речь недосказанную. Сам Телемак, удивленный, едва подразумевал высокое предвозвещение, едва верил собственным ушам. Один Ментор спокойно внимал прореченью божественного духа.

– Воля богов открыта тебе, – сказал он Идоменею. – С каким бы народом война ни предстояла тебе, победа пойдет вслед за тобой, и ты будешь обязан успехами оружия юному сыну своего друга. Не завидуй его славе, воспользуйся даром, в лице его богами тебе посылаемым.

Царь, все еще в изумлении, напрасно искал слова, язык его прильнул к гортани. Телемак, всегда пылкий, говорил Ментору:

– Не льстит меня вся мне обещанная слава. Какой смысл заключают в себе последние слова жреца: «Наконец ты увидишь»? Отца ли я увижу или только Итаку? О боги! Зачем он оставил меня в неизвестности? Умножил еще только мое сомнение. Неужели я некогда увижу Улисса, тебя, любезный отец мой! Неужели и подлинно увижу? Но я в сомнении! Жестокое прорицалище! Потеха твоя играть несчастным страдальцем. Одно слово – и я был бы благополучнейшим из смертных.

– Чти всякое откровение свыше и не дерзай проникать в глубину божественных тайн, – отвечал ему Ментор, – Дерзкое любопытство достойно посрамления. По премудрости, исполненной милосердия, боги скрывают от слабых смертных судьбу их в непроницаемом мраке. Полезно предусматривать с добрым намерением то, что в наших силах, но столь же полезно не знать того, что не зависит от наших трудов и что боги нам уготовляют.

Телемак, убежденный мудрым наставлением, старался воздержать проявление свой горести.

Идоменей, успокоясь, благословлял великого Юпитера, пославшего ему Телемака и Ментора в залог победы над врагами. По совершении жертвы и затем великолепного пиршества он говорил им:

– По возвращении моем в Критот развалин Трои наука правления не была еще мне довольно известна. Вы знаете, любезные друзья, какой несчастный случай лишил меня державы на отечественном моем острове: вы были там уже после моего удаления. Счастье мое, если жестокие удары судьбы послужили мне, по крайней мере, в наставление, научили меня кроткой умеренности! Я прошел моря, как изгнанник, гонимый из страны в страну местью божьей и человеческой. Вся моя прежняя слава умножала только стыд и тягость падения. С богами отцов я наконец переселился на здешний необитаемый берег, где нашел невозделанные, заросшие тернами степи, леса, земле современные, и обиталище свирепых зверей – непроходимые горы. Я должен был принять и это за отличный дар неба, что нашел себе место в дикой стране, и с малым числом друзей и воинов, разделивших со мной бедственный жребий, мог назвать пустыню отечеством, лишенный навеки надежды возвратиться на тот благословенный остров, где увидел свет и где боги даровали мне царство. Какая превратность, – повторял я сам себе! – Какой я ужасный пример венценосцам! Надлежит показать меня всем на земле обладателям, чтобы участь моя была им в поучение. Они думают, что на степени, столь возвышенной, нечего им опасаться, а там-то и все опасности. Я был страшен врагам, любим подданными, владел сильным воинственным народом. Молва передавала мое имя из страны в страну до отдаленнейших пределов. Я властвовал на плодоносном, приятнейшем острове, сто городов ежегодно присылали богатые дани в мои сокровищницы. Критяне чтили во мне кровь бога, родившегося в их отечестве, любили меня как внука мудрого Миноса, положившего законами основание их могуществу и благоденствию. Чего не доставало к моему счастью? Искусства пользоваться счастьем с умеренностью. Гордость и лесть, коварная наперсница, ниспровергли престол мой. Падут таким образом все цари, ослепляемые страстями и советами пагубных ласкателей.

Днем для успокоения спутников я старался являть лицо бодрое надеждой, светлое. Построим себе здесь, – говорил им, – новый город, который утешил бы нас, осиротевших. Мы окружены знаменитыми примерами: Тарент возникает на глазах у нас, Фалант с лакедемонянами основал это царство. Филоктет здесь же возводит обширные стены Петилии. Метопонт – подобное же им поселение. Странникам, так же скитавшимся, как и мы, чужим в здешнем крае, мы ли уступим? Судьба и их, и нас наказала, к нам ли только она будет неумолима?

Но, стараясь услаждать скорби спутников, я сам таил в душе убийственную горесть. Когда дневной свет покидал меня и ночь с своим мраком сходила на землю, я радовался, что мог один на свободе оплакивать свою бедственную долю. Катились тогда из глаз моих горькие слезы, сладкий сон бежал от них. Возвращалось утро, возвращался и я к тем же трудам, но с новым рвением. Вот от чего, любезный Ментор, я так состарился!

Изъяснив свои печали, Идоменей молил Телемака и Ментора о помощи в предприемлемой брани.

– По окончании войны, – говорил он им, – вы немедленно возвратитесь в Итаку. Между тем я пошлю корабли к берегам отдаленнейшим, не услышим ли вести об Улиссе? В какую бы страну известного мира ни занесла его грозная буря или бог раздраженный, я отовсюду исторгну, избавлю его. Даруй только небо, чтобы он жив был! Вам я дам корабли, лучшие из всех, что были деланы на Крите, построенные из леса, возросшего на той самой горе, где родился Юпитер, из священного дерева, которое не гибнет в волнах и перед которым скалы и вихри благоговеют. Сам Нептун в величайшем гневе не дерзнет воздвигнуть против них вод в своей области. Будьте спокойны, вы возвратитесь в Итаку благополучно, и никакой враждебный бог не будет уже преследовать вас из моря в море. Остается вам путь недальний и безопасный. Отпустите корабль финикийский, на котором вы сюда прибыли. Предлежит вам новая слава – утвердить новое царство Идоменеево, возмездие его за все претерпенные бедствия: подвиг, по которому народы узнают в тебе, Телемак, достойного сына Улиссова. И если бы даже завистливая судьба низвела уже отца твоего в мрачную страну теней, вся восхищенная Греция помыслит, что Улисс возвращается к ней в лице сына.