Красный Марс - Ким Робинсон

Спустившись по лестнице, она провела пальцами по кирпичам и швам между ними. Они были шероховатыми, но теплыми на ощупь — их грели термоэлементы, располагавшиеся позади них. Такие же элементы находились и под полом. Сняв туфли и носки, она насладилась теплом грубых кирпичей под ногами. Это была чудесная комната, и было приятно думать, что они, проделав весь путь на Марс, построили эти дома из кирпича и бамбука. Она вспомнила своды руин, которые давным-давно видела на Крите, в местечке под названием Аптера — подземные римские цистерны, захороненные на склоне горы, имеющие форму цилиндрических сводов и сложенные из кирпича. Они почти такого же размера, как эти жилища. Точное их назначение неизвестно — некоторые говорили, в них хранилось оливковое масло, но они невероятно велики для этой цели. Эти хранилища оставались невредимыми на протяжении двух тысяч лет после строительства, причем в сейсмическом районе. Снова надев туфли, Надя ухмыльнулась: через две тысячи лет и их потомки могли войти в эту комнату — несомненно, она к тому времени уже станет музеем, если еще будет существовать, — ведь это первое человеческое жилище, построенное на Марсе! И именно она построила его. Вдруг она ощутила на себе этот взгляд из будущего и содрогнулась. Они были как кроманьонцы, живущие в пещере, — кроманьонцы, чью жизнь вдоль и поперек изучали археологи следующих поколений. Такие люди, как она, вызывали бы любопытство и недоумение — их никогда не смогли бы до конца понять.

Прошло еще время, еще больше работы осталось позади. Для Нади дни проплывали словно в тумане — она постоянно была чем-то занята. Внутренняя отделка сводчатых отсеков представляла определенную сложность, и роботы не могли особо помочь с прокладкой водопроводных труб, отопления, устройством газообмена, установкой замков и кухонной техники. Сотрудники Нади располагали всеми необходимыми инструментами и принадлежностями, и они могли работать лишь в штанах и рубашках, но все равно это отнимало массу времени. И работа так и шла день за днем.

Однажды вечером, перед самым закатом, Надя тащилась по рыхлому грунту в сторону парка трейлеров, голодная, измотанная, совершенно расслабленная и спокойная — но даже на исходе дня терять бдительность было нельзя. Она легкомысленно прорвала сантиметровую дырку на перчатке — пусть вечер и не был особенно холодным, всего минус 50 градусов по Цельсию, что было ничем в сравнении с иными зимними днями в Сибири, но из-за низкого давления воздуха мгновенно появился кровоподтек, который тут же начал замерзать — и из-за этого он уменьшался в размерах, но теперь, несомненно, ему дольше придется заживать. Как бы то ни было, следовало вести себя осмотрительно, но в мышцах, утомленных за день, проведенный на стройке, ощущалось что-то приятно легкое. Ржавые лучи низкого солнца косо спускались на каменистую равнину, и она неожиданно для себя осознала, что счастлива. В этот момент позвонил Аркадий с Фобоса, и она весело с ним поздоровалась:

— Я чувствую себя прямо как Луи Армстронг в 1947-м.

— Почему в 47-м? — спросил тот.

— Ну, в том году у него был самый счастливый голос. Бóльшую часть жизни он был резковат по сравнению с 47-м годом, хоть и все равно прекрасен. Но в 47-м он был особенно прекрасен, потому что излучал радость, которую не услышишь ни до, ни после.

— То есть для него это был хороший год, как я понимаю?

О да! Восхитительный год! После двадцати лет в ужасных больших оркестрах он вернулся в маленькую группу, такую же, как «Горячая пятерка», группа, которую он возглавлял в молодости. И вот все здесь — старые песни и даже несколько старых лиц, — к тому же все стало лучше, чем в первый раз, ну там, технологии записи, гонорары, публика, группа, он сам… Наверное, он чувствовал, будто окунулся в источник молодости.

— Тебе придется прислать мне пару записей, — сказал Аркадий, а затем попытался пропеть: — Я могу предложить тебе лишь любовь, милая![29] — Фобос уже почти поднялся над горизонтом, и он звонил, чтобы поздороваться. — Так вот какой он, твой 1947-й, — сказал он, прежде чем отключиться.

Надя отложила инструменты, чтобы запеть свободнее. И она поняла, что Аркадий был прав: с ней произошло нечто похожее на то, что произошло с Армстронгом в 1947 году. Молодые годы в Сибири, несмотря на тяжелые условия, были самым счастливым временем в ее жизни, это так. Но затем она вынесла двадцать лет больших оркестров — космонавтики, бюрократии, симуляций, затворнической жизни. И все ради того, чтобы попасть сюда. А теперь она вдруг вновь оказалась на воле — строила здания своими руками, управляла тяжелыми машинами, решала сотни проблем в день. Точно как в Сибири, только лучше. Точно как возвращение Сачмо![30]

Затем к ней подошла Хироко.

— Надя, у меня разводной ключ наглухо замерз и не двигается. Вместо ответа она пропела:

— Вот о чем я все время думаю… малышка!

И, взяв у нее ключ, стукнула им о стол, будто это был молоток, и прокрутила винт, чтобы показать Хироко, что он теперь мог двигаться, и усмехнулась выражению ее лица.

— Инженерное решение, — пояснила она и, напевая, удалилась, думая о том, какая же Хироко смешная — держала в голове целую экосистему, но не могла ровно прибить гвоздь.

А той ночью она переговорила сначала о текущей работе с Саксом, потом со Спенсером о стекле. И в середине разговора рухнула на свою койку, уткнувшись головой в подушку, ощущая вокруг себя настоящую роскошь. Во сне ее преследовал восхитительный последний куплет «Не хулиганю»[31].

≈ * ≈

Но с течением времени все меняется; ничто не живет вечно — ни камни, ни счастье.

— Ты в курсе, что уже эл-эс сто семьдесят? — спросила однажды ночью Филлис. — Мы же примарсились в эл-эс семь, да?

Это означало, что они пробыли на Марсе уже половину марсианского года. Филлис пользовалась календарем, разработанным астрономами, тогда как среди колонистов более популярной была земная система. Марсианский год длился 668,6 местных дней, и для того чтобы сказать, в какой части этого длинного года они находились, нужен был календарь солнечных долгот (LS. Согласно этой системе линия между Солнцем и Марсом в ее северно-весеннем равноденствии устанавливалась на 0°, а год делился на 360 градусов. Тогда LS = 0°–90° была северной весной, 90°–180° — северным летом, 180°–270° — осенью, а 270°–360° (или снова 0°) — зимой.

Эту простую систему усложнял эксцентриситет марсианской орбиты — экстремальный по земным меркам: в перигелии Марс находится примерно на сорок три миллиона километров ближе к Солнцу, чем в афелии, в результате чего ему достается на сорок пять процентов больше солнечного света. Из-за этого отклонения северные и южные времена года получаются очень неравноценными. Перигелий каждый год выпадает на LS = 250°, в позднюю южную весну — поэтому южные весны и лета намного жарче северных: разница максимальных температур достигает примерно тридцати градусов. Южные осени и зимы, вместе с тем, холоднее, так как близки к афелию, — настолько холоднее, что южная полярная шапка состоит в основном из углекислого газа, тогда как северная — из водного льда.

Так что выходит, что юг — полушарие крайностей, а север — умеренностей. Но эксцентриситет орбиты приводит к еще одной занимательной особенности. Поскольку планеты движутся быстрее, когда находятся близко к Солнцу, времена года у перигелия короче, чем у афелия. Так, северная осень на Марсе длится 143 дня, тогда как северная весна — 194 дня. Весна на пятьдесят один день длиннее осени! Некоторые утверждали, что одной этой причины уже достаточно, чтобы поселиться на севере.

Так или иначе, они находились на севере и было лето. Каждый новый день становился чуть-чуть короче предыдущего, а они продолжали свою работу. Территория вокруг базы теперь была более захламленной, сильнее иссечена дорогами. Они проложили асфальтированную дорогу до Чернобыля, а сама база теперь разрослась до того, что тянулась от трейлерного парка за линию горизонта во все стороны: квартал алхимиков и дорога на Чернобыль — к востоку, постоянные жилища — к северу, склады и ферма — к западу, медико-биологический центр — к югу.

Наконец все переселились в готовые отсеки постоянного жилого комплекса. Там ночные совещания стали более короткими и обыденными, чем в трейлерах, и иногда даже выпадали дни, когда к Наде не обращались за помощью. Кое-кого она вообще видела лишь изредка — команду биомедиков в их лабораториях, исследовательскую группу Филлис и даже Энн. Однажды ночью Энн запрыгнула на соседнюю с Надей кровать и пригласила ее отправиться с ними исследовать каньон Гебы, примерно в 130 километрах к юго-западу. Несомненно, Энн хотела показать ей хоть что-нибудь за пределами базы, но Надя отказалась: