Мрачная игра. Исповедь Создателя - Сергей Саканский

Ганышев почувствовал такую слабость, что ему захотелось лечь на пол, закрыв руками лицо.

– Ты сильно обожглась?

– Уйди, прошу тебя. Уезжай сейчас же. Я больше ни минуты не вынесу… Боже, как больно! Я буду ждать тебя завтра. Завтра, завтра…

И тут Ганышев услышал скрип шагов по снежной тропе, возбужденные голоса. Первый принадлежал Хомяку, второй… Он также показался знакомым, но в мозгу включился какой-то блок, и Ганышев не сразу узнал его. Дверь распахнулась стремительно, громко, и на пороге возник хохочущий Хомяк и тоже хохочущая, неимоверно накрашенная пожилая женщина, в которой Ганышев не сразу, но со второй мучительной попытки – зажмурившись и снова открыв глаза – узнал свою мать.

НЕ ЖДАЛИ?

Последние часы жизни Романа Сергеевича Ганышева (как бы в качестве какой-то персональной компенсации) были особенно полны событиями, великими мыслями, мощными впечатлениями, – так бывает, скажем, за партией в преф: тот, кому суждено сегодня проиграть, поначалу идет ровно, даже порой обгоняет партнеров, но вот, когда пуля подходит к концу, он вдруг начинает метаться, медленней дышать, швыряет даму вместо туза, заказывает безумные мизера с паровозами, его берут под руки, жалкого, вяло сопротивляющегося, вежливо выводят из казино, сначала лениво, вальяжно, затем, все более увлекаясь, входя в азарт, принимаются бить ногами, рвать его одежды, и вот уже какой-то янычар кривым ятаганом вспарывает ему живот, и комната наполняется запахом дерьма, и блистательная хозяйка длинным жестом погружает в образовавшуюся дыру пылающий канделябр… И поэтому нечего удивляться, что с утра в электричке у Ганышева не сыграл марьяж.

– Вот сюрприз! – очень весело воскликнул Хомяк. – Маринка опоздала на поезд. Надеюсь, билет-то не забыли сдать, хоть за половину?

– А я тут, в поселке, как раз навещала подругу, – трясясь и стуча зубами (будто от холода) проговорила мать, – и вот случайно встречаю Геннадия. Дай, думаю, посмотрю, наконец, эту вашу дачу – столько наслышана… Ираида Израилевна Мерц. Ты ведь помнишь ее, правда, Роман?

– Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались, – процитировала Марина и, перешагнув через чайник, медленно направилась к себе наверх.

– У меня, между прочим, пара шампанского, – сообщил Хомяк, подмигнув, и лицо его исказилось ужасом. – Кстати, почему чайник? У нас что – семейная ссора?

– Я уберу, – засуетилась мать. – Геннадий, где у вас тут вешалка?

– Не беспокойтесь, Мария Романовна, я все сделаю сам. Позвольте вашу шубку, сударыня… Вы не очень замерзли?

Ганышев, опустив ладони на клавиатуру, отрешенно наблюдал, как друг раздевает мать, устраивает ее шубку на вешалке, предлагает тапочки…

– Как это впервые произошло, сколько это длится? – подумал Ганышев. – Полгода назад был случай, когда Хомяк умер пьяным на его кровати, и Ганышеву ничего не оставалось, как поехать ночевать к Полине… В ту ночь с мамашей мог произойти ее обычный припадок. Где-то в то же самое время у нее и появился этот таинственный кавалер. Последние месяцы Хомяк как-то зачастил в гости, иногда они напивались так, что рухали оба, а мать звонила Дусе и увещевала ее, что все в порядке, нажрались, как свиньи, оба они тут, спят, болезные, спят, соколики, не беспокойся, доченька…

– Все у нас тут просто, по-домашнему, располагайтесь, где хотите. Сейчас принесу бокалы, отдушничек открою. Вы ведь не откажитесь от шампанского, Авдотья Романовна, то есть, простите, Мария…

Когда Хомяк вышел, мать беспомощно посмотрела на Ганышева.

– Почему ты все время молчишь?

– Силями, – сказал Ганышев.

– Что? C'est la vie?

– Си, ля, ми, мама. А также – соль, фа, ре, ля, до. Вот, послушай, – Ганышев проиграл названные ноты. – Я, видишь ли, учусь тут немного того… На рояле.

Вошел Хомяк, сопровождаемый звоном бокалов. Ганышев не поглядел в его сторону. Было слышно, как наверху Марина, вероятно, двигаясь обратно во времени, распаковывает свою дорожную сумку.

– А вы уже музицируете? – почти совсем успокоившись, спросил Хомяк.

– Мам, я сегодня не приду ночевать, – сказал Ганышев. – Мне надо… В общем, это не важно.

Раздался выстрел. Щедро орошая скатерть, шампанское полилось в бокалы. Тут же послышался еще один хлопок – наверху. Все подняли головы. Марина, полностью одетая, с киевской дорожной сумкой в одной руке и с каким-то немыслимым, наспех из простыни связанным узлом, скоро спускалась по лестнице.

– Я возвращаюсь в общагу, – объяснила она, смеясь. – Сегодня вообще – день каких-то неожиданных решений.

– Но… – протянул Хомяк и осекся. – Чем же тебе тут…

– Огромное всем спасибо! – Марина отвесила низкий поклон. – Все было прекрасно, я никогда не забуду вашего гостеприимства… Понимаешь, это сложно объяснить. «Шредер», хоть и весьма приличный инструмент, но настолько древний, что абсолютная настройка его невозможна. А мне как раз именно сейчас нужны правильные, чистые звуки. Для этого очень подходит наше фоно в ленинской комнате. Вот. Поручик Ганышев! Проводите меня.

Марина спустилась на несколько ступеней, волоча свой узел, вдруг, в конце лестницы остановилась и, будто бы сделав внезапное открытие, обратилась к Хомяку:

– А ты ведь не веришь в Бога, да?

– Как это не верю! – встрепенулся Хомяк. – Очень даже верю. Я даже ясно представляю себе, как Он вочеловечился. Дело в том, что Бог творит вселенную постоянно, и, явившись в образе Христа, Он продолжал творить все то, что было именно тогда, а явись Он сейчас, то творил бы этот, современный, искаженный мир. Та вселенная была солнечной, доброй, песчаной, люди ходили в сандалиях, дрались честно, врукопашную, они жили в небольших городах, знали, любили друг друга… А затем Он творил инквизицию, эпидемии, войны, оружие массового поражения и, явись Он сейчас, то был бы вынужден продолжать свою работу, и прошел бы уже не путь Христа, а путь кого-то другого.

– Сталина, – угрюмо пошутил Ганышев.

– Тебя самого! – огрызнулась Марина, причем, было не вполне ясно, к кому из двоих она обращается.

– Почему бы и нет, – сказал Хомяк. – Представьте, как Он рождается, маленький, беспомощный, от обычной земной матери. Он ничего не понимает, начинает жить младенцем, но продолжает творить этот мир, потому что не может остановиться, потому что не может быть в двух местах одновременно…

– А как же триединство? – возмутилась Марина.

– Триединство – это миф, вернее, это и есть – триединство. Он просто стал жить и творить мир. Посмотрит на небо и подумает: вот сейчас пролетит птица… И птица действительно летит… Он, конечно, делает это несознательно, то есть, тот человек, который родился и растет, и по мере своего роста все больше догадывается, что он – Бог, именно потому, что в мире как раз происходит то, что Он представляет. В тот раз Он догадался, когда Ему было лет двенадцать, и потерялся в храме, и сидел там три дня, слушая учителей, а сейчас Он может прожить всю жизнь, стать художником, инженером, неудачником, и так и не узнать, что Он – Бог.