Одно лето в Сахаре - Эжен Фромантен

Мы остановились на равнине, среди высохшей альфы и колючего кустарника. Слезаем с лошадей, оцепеневшие от холода, с онемевшими руками; ночью ветер изменил направление с южного на северное: сирокко сменился мистралем. Солнце уже высоко, но мы страдаем от холода, как мартовским утром. Прибывшие первыми подожгли кустарник, и ветер разнес огонь на сто метров вокруг. Пожар погаснет сам за неимением пищи или когда прекратится ветер.

Слева от нас уходит вдаль гряда красноватых холмов, справа — параллельная ей более высокая гряда с зазубренными вершинами. Ни там, ни там нет ни малейших признаков растительности. Долина, протянувшаяся между ними, около лье в ширину; она неровна, пересечена глубокими рытвинами; хотя на первый взгляд кажется однообразной, вблизи видны заросли кустарника, а далее она обнажается и зеленоватый оттенок постепенно переходит в розовый и золотистый цвет, цвет гор.

Лагуат, 3 июня, вечер

Обрати внимание, где я пишу эти заметки. Можешь порадоваться, я достиг цели путешествия, но давай заново пройдем по дороге из Сиди-Маклуфа, с того места, где мы остановились сегодня утром, и позволь медленно провести тебя до входа в пустыню. Эмоции, которыми отмечено это событие, многое теряют, если их не ожидаешь. Чего-то не будет доставать в описании моего прибытия в эту удивительную страну, если не скажу о крайней усталости, с которой мы тащились последние лье.

Я не знаю названия горы, расположенной слева, та, что справа, зовется Джебель-Мила. Она тянется на запад и кажется особенно угрюмой, подставив под высокое солнце свои голые склоны, совершенно лишенные тени. Ее отчетливо видный гребень напоминает пилу с широкими зубьями. Каждый выступ состоит из нагромождения скошенных слоев, на которых лежит отдельная глыба, тоже завалившаяся набок. Это причудливое «сооружение» повторяется с самой точной симметрией. Интересно, что все горы и скалы, которые попадались на нашем пути с утра, имеют одно и то же строение, будто поднятие земной коры одновременно перевернуло все пласты и наклонило их в одну сторону.

Никогда, по-моему, я не видел столь длинной горы; вот уже три часа я ехал вдоль нее, а создавалось впечатление, что топчусь на месте. И хотя ее оконечность, казалось, была где-то рядом, я еще не проделал и четверти пути. Ветер почти стих, солнце сияло вовсю, местность становилась все суше, а воздух из холодного, каким он был утром, — обжигающим. Передо мной простиралась бесконечная долина, переходящая на горизонте в небо, не оставляя места для города, я же знал, что Лагуат построен на скалах, кроме того, долина уходила на запад, и город должен был возникнуть слева, а не передо мной. Всадники поскакали вперед, уже с час, как я потерял их из виду в пылающей дымке горизонта и перестал слышать ружейные выстрелы, возвещающие о приближении к Лагуату. Единственным моим спутником оказался изнуренный жарой слуга, который даже не интересовался, в каком направлении мы движемся.

Я присоединился к небольшому каравану верблюдов, груженных зерном. Караван взял влево и начал подниматься по холмикам желтого песка. Я оставил долину и последовал за ним. Чувствовалось, что Лагуат где-то рядом и осталось сделать лишь несколько шагов, чтобы достичь его. Пески обступили меня со всех сторон; многочисленные, совсем свежие следы то и дело попадались на нашем пути. Блеск воспламененного бесплодного пейзажа придавал еще более необыкновенный вид небу цвета чистого кобальта. Наконец дорога пошла под уклон и прямо перед собой, но еще очень далеко, над равниной, залитой светом, я увидел небольшую гору из белых камней с многочисленными темными точками, придававшими черно-фиолетовый оттенок внешним контурам города с оборонительными башнями; внизу простиралась чаща холодного зеленого цвета, компактная, слегка ощетинившаяся, как колосящееся поле. Слева, почти на одном уровне с городом, возникла фиолетовая гряда камней, появилась вновь справа и закрыла горизонт. Эта крутая гряда четко выделялась на фоне серебристо-матового неба и походила, если не считать цвета, на безбрежное море. От города меня отделяли песчаные просторы и нечто беловато-серого цвета, напоминающее русло реки раза в два шире Сены. Местами на ее берегах виднелись зеленые пятна растительности — возможно, тростника. Впереди человек из нашего эскорта отдыхал верхом, пригнувшись к лошади, ожидая караван, который остался далеко позади; его лошадь низко опустила голову и не двигалась.

Вот штрих за штрихом я нарисовал точную картину, представшую перед моим взором. Позже я буду жить воспоминаниями, которые смягчат, возможно, слишком резкие мазки этого полотна. Сегодня я воспроизвожу, ничего не меняя, то, что отпечаталось, как портрет, в моем сознании. Я не был ослеплен, у меня было время укрепить душу, чтобы окинуть одним верным взглядом и запечатлеть всю картину, сохранив ее в памяти навсегда. Я долго разглядывал черноватый город, плоский горизонт, одинокого белого всадника на белом коне в раскаленном безмолвии, безоблачное небо; затем мой взгляд, уставший от света, упал на маленькую коричневую тень, лежащую под ногами лошади, и задержался на ней. Я вспоминаю, что четыре года назад, когда я впервые увидел пустыню, она предстала передо мной в мягком вечернем свете. На сей раз я приехал, как того и желал, в послеполуденный час, когда нет тени.

Мы выехали из дюн и вступили в это подобие речного русла, ведущего к городу, к его северо-восточной части, где расположены сады. По песку, под низким, давящим, свинцовым небом двигаться было тяжело. По мере приближения к городу справа открывался оазис: зеленые султаны пальм выделялись все более четко; затем мы увидели вторую горку, усеянную, как и первая, черными домами; башен отсюда не было видно; между горками возвышался белый монумент; правее — скопление розовых скал, увенчанное небольшой мечетью; еще дальше вправо — нечто вроде крутой пирамиды, более высокой и розовой, чем все остальное; в промежутках проглядывала фиолетовая пустыня. Таким предстает Лагуат с северной стороны; первое его появление было скорее видением, второе, более продолжительное, позволило нарисовать полную картину, ничего не упустив. Место откуда я наблюдал город, называется Рас аль-Уйюн (Глава источников). Там берет начало Уэд-Лекье — единственный ручей, который орошает Лагуат.

Уже вблизи садов мы увидели приближающегося к нам всадника во французской форме и ботфортах. Заметив, что я отстал, и полагая, должно быть, что я сбился с дороги, он галопом подскакал ко мне, поздравил с прибытием и предложил проводить до города.

Объезд садов я завершал уже с господином С., офицером турецкого батальона, моим любезным проводником. Первое, о чем мы поговорили, это об осаде. Я догадался по многочисленным следам, что здесь находился большой бивуак; можно было точно определить места, где были установлены палатки, почерневшие от кухонь участки с огромными кучами пепла и головешками, длинные протоптанные дорожки, отверстия от колышков; навоз, остатки подстилок указывали на кавалерийский бивуак. Господин С. объяснил мне, что здесь стоял лагерем генерал Пелисье, и указал на левом берегу Уэд-Лекье место лагеря дивизии Юсуфа. Перед нами открылась песчаная равнина, на которой 21 ноября произошло жаркое сражение. Затем он рассказал мне о жестокой схватке 3 декабря, о штурме 4 декабря и о кровавой бойне, которая последовала за взятием города, поведал о потерях наших и противника и предупредил, что, возможно, я почувствую в городе зловонный запах, а сам Лагуат покажется мне заброшенным. Господин С. вел учет убитых: он сам руководил погребением трупов противника в колодцах. Наши погибшие были захоронены не лучше; за неимением заступов, могилы копали неглубоко и лишь слегка засыпали, так что на поверхности земли обнаруживали трупы, вырытые за ночь собаками. Надо было привыкнуть ходить по останкам и повсюду видеть кости скелетов. Только что мой провожатый обнаружил труп зуава. Он мне его показал. Руки бедного солдата были вытянуты вдоль туловища, голова откинута набок и приподнята песком, как подушкой, верхняя часть тела превратилась в мумию; на нем сохранились красные брюки и лохмотья гетр на ногах, погруженных в песок, казалось, что он выбирается из земли, перед нами как бы «воскресение из мертвых», — во всяком случае, именно так изображают этот момент на картинах. Чуть дальше виднелась высохшая голова, затвердевшая, как камень, и на всем пути то тут, то там белели кости.