Одно лето в Сахаре - Эжен Фромантен

Так незаметно я прибыл в Хамру. Хамра — скопление трех десятков нищих глинобитных хижин: жалких, разрушенных, покосившихся, кажущихся покинутыми. Они почти слились с желтоватыми скалами, высокая гряда которых охватывает деревню с запада. С восточной стороны приютилось несколько маленьких, довольно свежих садиков, поразивших меня своей яркой зеленью. Сирокко ожесточенно набросился на эту бедную зелень, устоявшую перед солнцем; пыль ливнем обрушилась на листву; свинцовый день все окрасил в цвет пепла, придал и без того тоскливой картине суровый и жуткий облик.

Два здоровенных парня в лохмотьях, истощенные и на вид совсем одичавшие, — как я подумал, единственные жители этого селения — подошли посмотреть, как мы устанавливаем палатки, потом уселись на корточки на плоской скале, похожей на дольмен [20], в ста шагах от нас и внимательно наблюдали за нами. Почти все деревья в садиках абрикосовые; я заметил еще, проезжая верхом вдоль низкой стены, смоковницу, красивый гранатовый куст и несколько лоз карабкающегося вверх винограда, но ни одной пальмы. Я надеялся встретить тут пальму, обозначенную на карте в нескольких лье от Лагуата. Наверное, увижу ее в Сиди-Маклуф.

К счастью, несколько арыков, прорытых вокруг садиков, доставляли нам прямо к палаткам прекрасную воду, приятную на вкус и не слишком теплую, что принесло нам большое облегчение.

В это время подул самый горячий и жестокий ветер. Он чуть не опрокинул мою палатку. Бакир и его спутники были погребены на несколько минут под своей и, кажется, даже решили не ставить ее больше. Нам пришлось удвоить число веревок и укрепить колья. Благодаря невысоким стенам ограды, давшей нам укрытие, мы все же смогли разжечь костер и приготовить ужин. Пока я пишу, мои руки ощущают тепло очага. Уже почти совсем стемнело, хотя нет и шести часов. Наши лошади стоят неподвижно, с опущенными головами, повернувшись крупом к ветру. Верблюды отказались от корма: едва освободившись от груза, они улеглись тесной группой, прижавшись брюхом к земле и вытянув шею на песке.

Иногда в воздухе появляются просветы, тогда я различаю между двумя горами с обрубленными вершинами, правая из которых почти совсем скрыта и находится, вероятно, в пятнадцати-восемнадцати лье, неуловимую линию горизонта. Она увлекает меня в мечты. Неужели мы скоро будем в пустыне?

Хамра, ночь того же дня

Ветер не стихает, жара ничуть не спала. Минуту назад, в семь часов, светлое небо быстро потемнело. Спустилась ночь. Ни одной звезды. Полная темнота. Лишь можно различить двух белых лошадей, привязанных в шести шагах от палатки. Все огни и почти все костры погасли. Только что донесся вой шакалов, сбившихся в стаю вблизи бивуака, я даже вышел в нелепой надежде подстрелить их. Никто не спит, но так тихо, что я не слышу никаких звуков, кроме шуршания ветра в складках палаток и в листве садовых деревьев.

2 июня 1853 года, привал, десять часов утра

Утром стало намного тише; на улыбающемся небе появилось солнце. Дул легкий ветерок; мы по-прежнему продвигались по равнине, поросшей альфой, и остановились у русла реки, на этот раз совершенно высохшей. Предвидя, что здесь не найдем ни капли воды, мы наполнили бурдюки еще в Хамре. Сейчас десять часов, и сирокко принимается дуть с теми же, что вчера, может быть, даже более угрожающими симптомами. Он очень неприятен и осыпает нас песком. Завтракаем, лежа на животе под еще не зацветшими олеандрами. Хлеб, к которому мы имеем возможность добавить луковицу (единственную свежую пищу, добытую в Хамре), так зачерствел за десять дней путешествия по Теллю, что его приходится размачивать в воде. Мы не можем развести огонь и вынуждены обойтись без кофе. К тому же всем не терпится скорее добраться до караван-сарая Сиди-Маклуфа, поэтому лошади остались взнузданными, а верблюды избавились лишь от двух полных бурдюков и двинулись дальше. Отвага погонщиков верблюдов восхищает. Какие необыкновенные люди. На первый взгляд самые ленивые на земле по своей природе, но, когда необходимо, они лучше всех переносят усталость; пристрастные к обильной пище, они легко обходятся без еды, будто совсем в ней не нуждаются. Погонщики идут ровным широким шагом благодаря эластичности коленных суставов, присущей прекрасным ходокам; когда верблюды переходят на рысь, бегут рядом с ними, и если садятся на верблюда, то лишь на две-три минуты; скуку длинных переходов они убаюкивают однообразной, протяжной песней вполголоса; редко можно увидеть, чтобы они тащились с усталым видом, еще реже — застать их за едой. Иногда на ходу некоторые вынимают горсточку муки из жареных зерен (руина), запас которой держат в мешке из дубленой козьей шкуры (мезуэд) или в грязном капюшоне своего бурнуса, смешивают ее с водой в ладони и скатывают в шарики — эта горсточка муки, смоченная водой, обычно заменяет им обед.

В нашем караване есть ребенок, он возвращается из Богара на родину, в оазис Мзаб, с отцом, главным погонщиком каравана. Ему еще нет шести лет, поэтому его везут на верблюде. Взгромоздившись на высокое седло, он беспечно восседает на нем целый день, как в гнезде, совсем не спускаясь на землю, держась руками за веревку, натянутую между тюками. Когда я проезжаю мимо него, он делает мне дружеский знак, здороваясь или прощаясь. Верблюд шагает, будто не ощущая хрупкого существа, приютившегося на его спине. Вечером ребенка снимают на землю, он бежит в лагерь, заглядывает на кухню и засыпает между двумя мешками с хлебом. Не думай, что знакомство с суровой жизнью пустыни вредит его крепкому здоровью. Он совсем круглый, с огромным животом и маленькими глазками на полном лице, на котором играет румянец, заметный даже сквозь загар и толстый слой пыли. Он будет похож на своего земляка Бакира: если дело и дальше так пойдет, мальчик станет таким же упитанным и жизнерадостным.

Я заметил, и очень кстати, ведь именно он оторвал меня от записей, что еще ничего не рассказывал тебе о нашем спутнике Мохаммеде аш-Шаамби. Мохаммед — тот самый шаамби, который предоставил генералу Дома часть сведений о Центральной Сахаре — от Метлили до Хаусы, в уста которого авторы «Великой Пустыни» вложили рассказ героя книги о путешествии. В нем ничего примечательного, я даже мог не обратить на него внимания, если бы не известность, которую принесла ему эта прекрасная книга, единственная одиссея о Великой Пустыне. Это чудаковатый, но славный малый, рослый, сухощавый, с крючковатым носом, затянутый ремнем, в сапогах. Он коротко подстрижен, ходит переваливаясь, как акробат, с выражением недовольства на лице. Мне сказали, что в прошлом году я мог видеть его в Париже, где он выступал на ипподроме в каком-то арабском представлении — кажется, со страусами. Говорят, он любит летние балы и целый сезон был звездой Шато-Руж. Господин Н. сообщает мне эти подробности, и я сразу их записываю, затем он зовет Мохаммеда и просит станцевать перед нами. Тот не заставляет упрашивать себя, снимает и отбрасывает в сторону сапоги со шпорами и в длинных чулках из красной кожи принимается под мелодию кадрили демонстрировать свое мастерство. Танец представлял собой великолепный гротеск и исполнялся с непередаваемой фантазией. Этот танцор в облачении воина, этот дикарь, подражающий Бридиди, совершал прыжки, напоминающие запретный здесь танец и великолепные маскарады Гаварни [21]. Контрастность местности, выбор времени, слепящий песок, неспособный прервать неистовый танец, ветер, развевавший хаик Мохаммеда, наши арабы, внимательно наблюдавшие за пляской, но лишь слегка удивленные и неулыбающиеся, наконец, пустыня в двух шагах — вот контрасты, которых не придумаешь. Мне в голову приходили многочисленные вопросы. Откуда он явился? Куда направляется? Если, как я полагаю, Мохаммед возвращается в Метлили, он сможет рассказать о красавице Месауда мадемуазель Паланкен.