Письма (1870) - Федор Достоевский

Насчет же моего возвращения разъясню Вам одно, чтоб Вы знали наверно: денег, чтоб воротиться и приехать хоть бы (2) с пустыми руками, нам нужно несравненно больше, чем Вы предполагаете. Прижившись к месту, не так легко отрываться. В 4 года всякий кафтан продырявится, и чинка потребует средств. Без аллегорий говоря, без тысячи руб<лей> невозможно, и это самым беднейшим образом. Вы поймете, что тут вовсе не один переезд. На весь переезд с Аней и с Любой мы положили только 120 руб. Тут на другое нужно, без чего нельзя отсюда тронуться. Мне из "Р<усского> вестника" выслали к празднику денег, но просимую собственно на переезд тысячу попросили меня подождать до конца июня. А между тем именно ждать-то почти невозможно. В начале августа жена должна родить, и потому такой длинный переезд несравненно лучше сделать за два месяца до родов, чем только за месяц, ибо в последнем случае оно даже и невозможно. Припомните, что мы должны ехать без прислуги и имея Любу на руках. Остаться (3) же до после родов тоже нельзя: невозможно возвращаться в октябре с новорожденным ребенком. Наконец, остаться в Дрездене еще на год - всего уже невозможнее. Это значит совсем убить Анну Григорьевну отчаянием, в котором она не властна, ибо тут настоящая болезнь тоски по родине. Невозможно и мне год не переезжать: я, во-первых, по известным мне причинам, оставшись здесь, не в состоянии буду кончить роман и ужасно могу потерять в денежных делах; всё (4) это объясню при свиданье.

Итак, возвратиться первое дело. Пишу Каткову особую и большую просьбу ускорить присылку и объясняю почему. Но если не ускорят, а это наверно почти так будет, тогда что? Тогда именно надежда на эти деньги с Стелловского, а недостающее до тысячи (необходимой на переезд) уж я чем-нибудь восполню.

Итак, опять моя прежняя, всегдашняя, ноющая просьба к Вам поспешить с Стелловским. Поспешить же только одним можно, а стало быть, и я только одного прошу: это передоверить (5) поскорее адвокату (Губину, кажется) и попросить его немедленно и энергически начать дело законным порядком, то есть судом. И именно так, как Вы писали в последнем письме, то есть сначала потребовать уплаты немедленной и полной, и если не уплатит, (6) - то в суд с требованием неустойки (NB. что совершенно законно). Стелловский поймет, что неустойка тут весьма законна с моей стороны, и все-таки думаю до сих пор, что не рискнет на процесс, а уплатит. Того-то и надобно. Если же долго не будет уплачивать, а по ходу процесса будет между тем видно, что получение неустойки очень возможно, то - зачем же свое терять? В этой неустойке он ничего не приплатит лишнего, по совести говоря, потому что при самой покупке сочинений моих он надул меня тогда по крайней мере на 3 тысячи, заставив продать ему (7) за три тем, что скупил тогда мои векселя и выпустил на меня кредиторов, самым бессовестным образом потребовавших вдруг уплаты (ибо Демис, например, божился мне, после смерти брата, что не потребует уплаты скоро, только бы я перевел братнины векселя на мое имя).

Но во всяком случае не задерживайте дело, голубчик. Торопите Губина. Вспомните, что от этого зависит теперь мой переезд в Россию, а стало быть, вся моя будущность, и что если не перееду, то почти погибну.

У Стелловского деньги есть и должны быть всегда. В то самое время, когда он уверял Вас, что у него денег нет, он приобретал Серова у вдовы, а та, должно быть, взяла немало.

Обо многом хотелось бы мне поговорить с Вами. До возвращения; тогда славно поговорим. Где Вы летом? Для меня теперешняя перемена жизни чрезвычайное и о сю пору волнующее меня событие, так что заниматься почти не могу. А какой ущерб моему роману доставит этот переезд, и особенно если он задержится. Ужас. Весь Ваш. Черкните мне что-нибудь.

Ваш Ф. Достоевский.

(1) далее было: в долгу за то

(2) вместо: хоть бы - было: по крайней мере

(3) было начато: Пром<едлить?>

(4) было: про всё

(5) было: передать

(6) вместо: не уплатит - было: нет

(7) далее было начато: по кр<айней мере?>

425. H. H. СТРАХОВУ

23 апреля (5 мая) 1871. Дрезден

Дрезден 5 мая/23 апреля 71.

Письмо Ваше, как и всегда, меня чрезвычайно заинтересовало, многоуважаемый Николай Николаевич. Но какие же странные известия: я не мог представить, что Вы так уж совсем покончили с "Зарей". Из письма Вашего вывожу это, да еще пишите, что рады отдохнуть и набрали переводов. Нет, так нельзя, Николай Николаевич. Вы не можете бросать так Ваше большое дело. У нас нет критика ни одного. Вы были, буквально, единственный. Я два года радовался, что есть журнал, главная специальность которого, сравнительно со всеми журналами, - критика. И что же они сами уничтожили то, что у них было самостоятельного, оригинального, своего. Я упивался Вашими статьями, я Ваш страстный поклонник и твердо уверен, что у Вас есть и кроме меня достаточно поклонников и что во всяком случае надо продолжать. Оставлять - малодушие. Простите меня за такое слово; но я, давно уже зная Ваш характер лично, уверен, что Вы слишком не в меру обескураживаетесь после первой неудачи. Но неудача всегда бывает, во всяком деле. И притом Вы ведь сами не выдержите: погуляете, как Вы пишете, но на переводах одних не останетесь и станете издавать брошюры отдельно. Так зачем же вместо того не обеспечить себя, не пристроиться к новому журналу "Беседе"? А мне так кажется, что в "Беседе" именно люди, которые Вас могут получше понять и поглубже оценить, чем в "Заре".

При этом вот какое я вывел заключение, Николай Николаевич, и которое, вероятно, Вы тоже знаете, но не прониклись еще им вполне, так, как был и я до самого последнего времени. Вот в чем дело: вследствие громадных переворотов, начиная с гражданских и доходя до тесно-литературного цикла, у нас разбилось, рассеялось на некоторое время и понизилось общественное образование и понимание. Люди вообразили, что им уже некогда заниматься литературой (точно игрушкой, каково образование!), и уровень критического чутья и всех литературных потребностей страшно понизился. Так что всякий критик, кто бы у нас ни появился, не произвел бы теперь надлежащего впечатления. Добролюбовы и Писаревы имели успех именно потому, что, в сущности, отвергали литературу - целую область человеческого духа. Но потакать этому невозможно и продолжать критическую деятельность все-таки должно. Простите же и меня за совет, но вот как бы я поступил на Вашем месте теперь.

У Вас была, в одной из Ваших брошюр, одна великолепная мысль, и главное, первый раз в литературе высказанная, - это что всякий чуть-чуть значительный и действительный талант - всегда кончал тем, что обращался к национальному чувству, становился народным, славянофильским. Так свистун Пушкин вдруг, раньше всех Киреевских и Хомяковых, создает летописца в Чудовом монастыре, то есть раньше всех славянофилов высказывает всю их сущность и, мало того, - высказывает это несравненно глубже, чем все они до сих пор. Посмотрите опять на Герцена: сколько тоски и потребности поворотить на этот же путь и невозможность из-за скверных свойств личности. Но этого мало: этот закон поворота к национальности можно проследить не в одних поэтах и литературных деятелях, но и во всех других деятельностях. Так что, наконец, можно бы вывесть даже другой закон: если человек талантлив действительно, то он из выветрившегося слоя будет стараться воротиться к народу, если же действительного таланта нет, то не только останется в выветрившемся слое, но еще экспатри<и>руется, перейдет в католичество и проч. и проч. Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда (о Белинском еще много будет сказано впоследствии; вот увидите). Но дело в том, что эта мысль Ваша до того сильна, что непременно должна быть развита особо, специально. Напишите статью на эту именно тему, развейте ее специально и поместите в "Беседе". Наверно, они ей обрадуются. Это будет та же критика, только в иной форме. Две-три таких статьи в год, и я Вам предрекаю успех, и, кроме того, в публике Вас не забудут, а именно скажут, что Вы перешли в круг, (1) в котором Вас более понимают. "Беседа" не "Заря". Главное, зачем бросать литературу?

Но простите; если б мы говорили лично, то лучше поняли бы друг друга. Увы, если Вы едете в Киев, то я Вас ни за что не застану в Петербурге. Я ворочусь только в июне, так расположились денежные средства мои. Итак, до осени. Хорошо бы, если б Вы, (2) выезжая из Петербурга, написали мне еще письмецо. Письма Ваши я получаю с радостию. Но вот что скажу о Вашем последнем суждении о моем романе: во-1-х, Вы слишком высоко меня поставили за то, что нашли хорошим в романе, и 2) Вы ужасно метко указали главный недостаток. Да, я страдал этим и страдаю; я совершенно не умею, до сих пор (не научился), совладать с моими средствами. Множество отдельных романов и повестей разом втискиваются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии. Всё это изумительно верно сказано Вами, и как я страдал от этого сам уже многие годы, ибо сам сознал это. Но есть и того хуже: я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам. (NB. Так, сила поэтического порыва (3) всегда, например, у V. Hugo сильнее средств исполнения. Даже у Пушкина замечаются следы этой двойственности.) И тем я гублю себя. Прибавлю, что переезд и множество хлопот этим летом страшно повредят роману. Но благодарю Вас за сочувствие.