Здесь и теперь - Владимир Файнберг

— У него есть права?

Она отрицательно покачала головой, потом уронила её на руки и заплакала.

— Анна Артемьевна, что я могу для вас сделать?

Голова вздрагивала, шея с трогательными завитками волос была беззащитна.

— Вы даже не представляете, в каком я аду. — Она вскочила, дёрнула за руку, вытащила в коридор. — Вот смотрите, это моя комната.

На двери снаружи красовались два хитроумных замка.

— Вынуждена в своём доме все запирать. Артур, я больше не вынесу. Гоша занят своими делами, марками, ни он, ни Боря стакана чаю себе не нальют. — Она закрыла ладонью лицо, глухо добавила: — Превратилась в служанку, в домработницу.

— Анна Артемьевна, а почему вы не работаете? У вас есть профессия?

Она пошатнулась. Я придержал её.

— Простите меня, простите. Профессия есть.

Она толкнула дверь, включила свет, ввела меня в комнату, где, кроме зеркального трёхстворчатого трюмо, тахты и полок с книгами, ничего не было.

— Вот моя профессия. Бывшая. — Анна Артемьевна кивнула на полки.

Все они были сплошь забиты книгами по высшей математике. Я с удивлением перевёл взгляд на хозяйку.

— Я программист. — Она вдруг улыбнулась. — Что? Не ожидали? А что вы думали?

Я пожал плечами.

— Ну признавайтесь!

— Не знаю… Красивая женщина.

— Это не профессия! — засмеялась Анна Артемьевна, ямочки показались на её щеках, потом вздохнула. — Когда вышла замуж, Гоша запретил работать, сказал, достаточно зарабатывает, а теперь упрекает за каждую копейку… Если хотите, я с ним уже давно не живу, Артур. Все это липа, одна видимость.

Она опустилась на край тахты, обхватила руками голову, и опять бросились в глаза беззащитные колечки волос на шее. Я с трудом отвёл взгляд и увидел себя, отражённым в трюмо, тахту, женщину.

Она нуждалась в утешении, плечи, глаза, шея, всё тело жаждали ласки, и я почувствовал, ещё секунда, доля секунды — толкнёт к ней. Но что‑то чужое, не своё, запретное было в этом доме, во всей этой ситуации.

— Анна Артемьевна, чем я могу вам помочь?

— Вы хороший человек. — Она подняла голову, мгновение молча смотрела снизу вверх, прямо в глаза. Потом встала. — Вы знаете, я просто хотела просить побеседовать с Борей, когда вернётся. Мне кажется, я уверена — вы сможете на него повлиять.

Мы вышли из комнаты, и я направился к вешалке.

— А ужин? Я же для вас готовила.

— Спасибо. Должен идти.

Когда я оделся, она вынула из стенного шкафа аккуратно упакованный свёрток.

— Это что такое?

— Ваш плащ. — Улыбка её была грустной. — Забыли в прошлый раз.

Я взял свёрток, и тут Анна Артемьевна коснулась губами моей щеки, шепнула:

— До свидания, Артур.

— До свидания. — Страшная магнитная сила опять потянула.

Я схватил Анну Артемьевну за руку, поцеловал пальцы и вышел вон.

…Все слабое во мне, одинокое ныло и кричало: «Да что же ты делаешь? Тебя любят», а ноги несли к троллейбусной остановке. Я почему‑то чувствовал, что, если сейчас же не вернусь, больше не увижу Анну Артемьевну никогда в жизни.

И весь оставшийся вечер дома бросался на каждый телефонный звонок — а вдруг она? И ночью не спал, строил чудовищные планы: вот она бросает своего Гошу, выходит за меня, за Артура, переезжает сюда, мы идём в загс, а свидетелями приглашаем Нину и Пашу. Смешно это было и глупо, ибо никак не монтировались я, Артур, с моей неустроенной, бедной жизнью, и эта роскошная статная дама.

Утром я то хотел звонить ей, благо был предлог («Вернулся ли Боря?»), то, загнав себя под ледяные струи душа, проклинал случайное знакомство, бессонную ночь, выбившую из колеи, как раз когда пошла работа.

На студию я приехал раньше времени, прошёл прямо в павильон, где Наденька, оператор, его помощник и осветители только начинали готовиться к сегодняшней съёмке.

Чтоб не утомлять маленьких артистов бесконечными дублями, я с самого начала решил снимать их номера сразу тремя камерами: одна только крупные планы, другая — средние, третья — общие. Тогда при монтаже у меня были бы развязаны руки. Детей вместе с Игорьком должны были привезти автобусом к трём часам. Осталось достаточно времени на составление схемы размещения камер, на разговор с оператором. Я знал: когда павильон заполнят дети, уже не смогу отвлекаться на технику.

Но только я уединился с оператором за колченогим столиком в углу павильона, как подошла Зиночка, мрачно сказала:

— Вас срочно к телефону.

— Кто? — спросил я.

— Откуда я знаю. Женщина.

Я выбежал из павильона к лифту. И пока ждал кабину, пока поднимался на этаж, где была расположена комната киногруппы, был уверен, что это звонит Анна Артемьевна.

«Отрублю все, — думал я, стремительно идя по длинному коридору. — Разве это любовь? То, чего я всю жизнь жду? Да с нею и говорить‑то не о чем, кроме как о её Боре. У нас ничего общего, ничего. Просто сытая истеричная барыня».

Я даже не сообразил, что Анна Артемьевна не может знать моего рабочего телефона.

И поэтому, когда схватил лежащую на столе трубку и услышал голос матери, был не только разочарован — я понял, что жаждал звонка этой самой «барыни», одного звука её грудного, сочного голоса.

Между тем мать говорила:

— Извини, что я тебя оторвала. Спустилась за газетой. Там твоя статья. Ты уже знаешь об этом?

— Нет.

— Большая статья. Поздравляю. С редакционным комментарием. Прочесть тебе?

— Спасибо. Здесь достану. Или дома прочту. Как ты себя чувствуешь?

— Одышка. А так ничего. Сегодня поздно придёшь?

— Думаю, что нет. Мне никто не звонил?

— Был звонок. Не успела подойти к телефону.

Я положил трубку и поймал себя на том, что почти не обрадовался тому, что статья напечатана, и напечатана сравнительно быстро.

«Чей же это был звонок? — думал я, направляясь к приёмной Гошева. — Не может быть, чтобы она всегда звонила так рано. Разве что Боря вернулся…»

— Все сегодняшние газеты у шефа, — секретарша кивнула на дверь гошевского кабинета.

— Может, уже прочёл?

— Минуточку, — доброжелательно ответила секретарша, вошла в кабинет и тут же вернулась: — Зайдите.

…Гошев массивной горой поднялся навстречу, протянул руку.

— Не знал, что вы ещё и подвизаетесь в журналистике. Я прочёл ваш материал. — Он сделал паузу, ожидая, что спрошу, как понравилось. Но я не спросил. — Садитесь. Вот этот номер. Хотя, собственно говоря, почему вы не в павильоне?

— У меня сегодня вторая смена. — Я не собирался рассиживаться, взял газету и повернул к двери.

— Садитесь–садитесь, — повторил Гошев. — Вы мне не помешаете.

В этом добродушном тоне было что‑то новое. «Видит — напечатали в центральной прессе, теперь уважает».

— Спасибо. — Я сел в конце длинного стола для совещаний и развернул газету. Статья была помещена на третьей странице. Я пробежал её глазами, сокращений не заметил. Под статьёй жирным шрифтом был набран редакционный комментарий. «Пока материал нашего корреспондента готовился к публикации… порочная практика… заставлял принимать незавершённые объекты… защита среды…» — глаза бежали, пока не запнулись о слова: «…самоубийством директор комбината Атаев Р. К.»

У меня словно взорвалось в мозгу.

«Опоздал!» — стоном вырвалось вслух, голова зашумела.

— Что с вами? — раздался голос Гошева. — Между прочим драматически выгодный сюжетец, как раз на производственную тему. Тут уж я не стал бы возражать. Напишите заявку, заключим договор. Тем более здесь самоубийство, да ещё особый колорит — национальный, строительство социализма в республике на современном этапе.

— Какого социализма?! Социализм — это и был Атаев. Довели человека, убили. Вот такие, как вы.

— Что вы несёте? — перебил Гошев. — С ума сошли?!

— Такие, как вы, — повторил я, вставая из‑за стола. — Убиваете, предаёте социализм. Давите всё, что может пошатнуть ваше кресло, с зарплатами, пайками. Это, по–вашему, социализм?! Атаев мёртв — теперь пиши сценарий?! Героев любят, когда они мертвы.

Звенел беспрерывно звонок. Это Гошев, налившись кровью, вызывал секретаршу, а она все не шла.

— Ладно, Георгий Николаевич. Вы не способны понять. Вам сейчас нужен свидетель, не беспокойтесь — готов повторить то, что сказал. Где угодно. — Я взял газету, вышел в пустую приёмную, оттуда в коридор и столкнулся с секретаршей, которая несла на тарелке пирожные из буфета.

— Что с вами? На вас лица нет.

— А что, не знаете, как выходят от Гошева?

В павильоне всё было готово к съёмкам. Из школы уже привезли Игорька. Я решил с сегодняшнего дня вводить его во все номера в качестве Мальчика, Запускающего Модели. В финале Игорек должен был выйти на первый план и в окружении летящих планеров спеть свою песенку о весёлом ветре. Мой замысел заключался в том, чтобы эту коротенькую ленту сделать реквиемом детству довоенной поры, когда казалось, что достижение высших идеалов человечества так близко… Эта мысль пришла именно в ту отчаянную минуту, на Каменном мосту, когда я смотрел в чёрную воду… С кем я мог поделиться? С Наденькой? Она жила совсем в другом мире. С оператором? Тот был равнодушный прагматик, делающий диплом. О Зиночке и говорить нечего.