Камера хранения - Нюта Федермессер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Короче, даже боюсь надевать при Илье. Вешаться пойду. Прямо в этом платье. Оно мне очень нравится…
31 Декабря
Нет сил на итоги года. Итоги будут потом, когда высплюсь. А сегодня только опустошенность, усталость и благодарность. Благодарность за то, что 31 декабря наконец-то наступило. Завтра проснемся поздно, за окном будет мягкий снег, елочка в дневном свете сверкать будет устало и блекло, собака будет беспокойно лизать лицо и требовать выхода наружу, будет поздний ленивый пижамный завтрак, и год начнется снова… как всегда… Еще один сложный и нескучный год, который запомнится нам, как и все предыдущие, чередой бед и побед, болезней и радостей, надежд и разочарований. Просто еще один год.
Днем я успела зайти в хоспис. Там жизнь сегодня напряжена до предела. Стайки родственников, вереница волонтеров, забирающих со склада последние подарки для пациентов; собака-терапевт, ошалело-уставшая, лежит на диване в холле с растерянными глазами; презрительно покинувший холл любимый наш хосписный кот Филя; особенно энергичная перед Новым годом, но все же профессионально-спокойная смена. В хосписе Новый год не очередной, а последний. Самый что ни на есть последний. Поэтому каждая минута там осязаема, весома, словно в церкви.
Несколько пациентов в холле, с ними за руку родственники, рядом суетятся медсестрички, хлопочут волонтеры, мой приход никого не напрягает. Одна тоненькая, маленькая и седенькая, как старый гном, бабушка узнаёт меня и говорит: «Я вас знаю, вы тут директор, по телевизору вас видела». Протягивает мне руку, и мы с ней стукаемся лбами: я тянусь поцеловать ее руку, а она – мою. Смеемся.
Рядом на кровати лежит еще одна дама. Наша любимица. Ворчливо спрашивает у медсестры:
– А ты, Зоя, принесла мне что-нибудь вкусненькое, домашнее, а, ленивица?
Потом видит меня и недовольно заявляет:
– Господь отправил свою небесную бухгалтерию в отпуск, отказался меня вчера прибирать, а я уж совсем готова была. Все ногти посинели, дышать не могла. Да мне уж пора, пора. Нет сил больше, замучила я тут всех. И жить-то мне неохота, но ваши молодцы откачали меня вчера, спасибо им до земли.
– Так неохота, – говорю, – или спасибо? Вы уж определитесь!
– Жить, – говорит, – неохота, а пожить бы еще можно…
Оглядываюсь и вижу пожилого мужчину. Его из палаты в холл везут на кровати медсёстры. Погулять. Из-под одеяла немного выглядывают аккуратные, ухоженные хосписными санитарочками и накремленные пальцы правой ноги. Я нежно прикасаюсь к ноге, перевожу взгляд на его лицо: он плачет. Слезы стекают по обеим щекам на подушку. Красивый профиль, тонкий нос, большой тонкогубый рот, короткий военный ежик на голове.
Люблю таких аккуратных красивых мужчин. Он плачет: не могу больше, не могу, так устал, сил больше нет, не могу… И текут-текут слезы. За руку его держит дочь. Тоже очень красивая, тонкая, полногрудая, нежная-нежная. И немного растерянная. Я глажу его волосы, вытираю его слезы, словно ребенку, протягиваю салфетки дочери.
– Нету, – говорю, – сил ни на какой праздник, да?
– Нету, – отвечает он. – Я дома́ строил, я всю жизнь строил дома для людей. Так хочется, чтобы остались после меня эти дома. Для людей.
Дочка говорит:
– Папа полковник.
– Это видно, – говорю я, – даже в кровати полковничья осанка и выправка.
– Папа суровый, – говорит она, плачет и смотрит на папины слезы.
– Не могу я не плакать, простите меня, нету сил, – говорит суровый полковник.
Стоим по обе стороны от кровати, предновогодняя суета отступает, мы держим его за руки и плачем с ним вместе, и улыбаемся ему, и ничего не говорим, ничего не обещаем, просто плачем, держим его руки в своих и вытираем ему слезы еще до того, как они скатятся со щек на подушку…
Как же мне тоже вместе с полковником хочется, чтобы построенные им дома стояли бы долго-предолго и люди, живущие в них, жили бы счастливо…
Больше ничего в этот момент не хочется.
…Кто-нибудь утром сегодня совсем не проснется,
кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется
и задохнется – как пахнет бинтами, и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой.
В утреннем воздухе пахнет бинтами, и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой,
пахнет снегами, морозом, зимой, холодами
и – ничего не поделать – черемухой пахнет.
Пахнет черемухой в утреннем воздухе раннем.
Пахнет влюбленностью,
пахнет любовным признаньем.
Что бы там ни было с нами, но снова и снова
пахнет черемухой – и ничего не поделать![10]
(Юрий Левитанский)
Каждому доверяешь
Так много сейчас везде мотаюсь, и на московские хосписы времени остается мало, поэтому каждый приезд в один из них – это событие. Иногда приезжаешь в трудной ситуации, когда надо помочь, – и уезжать не хочется, так там все хорошо.
Хоспис в Царицыне занимает часть Царицынского парка со старыми деревьями, с массой тенистых дорожек, с отремонтированными беседками, лавочками, с фонтаном-дождем – смотришь на него, а у тебя вода шелестит у уха.
И внутри хосписа – уютно, не страшно и по-домашнему. Порадовалась, что были доделаны вещи, о которых мы говорили в предыдущие визиты, – может быть, не самые главные, но все-таки очень важные для каждого хосписа. Дверь в часовенку больше не заперта на ключ – более того, этой двери теперь просто нет, сделан вход-въезд, и часовенка всегда открыта для посетителей. Из комнаты для прощаний теперь есть специальный выход, который можно открыть изнутри ключом, чтобы, если стало невмоготу и хочется поплакать, можно было выйти в тот самый Царицынский парк с шелестящим фонтаном-дождем и поплакать вдоволь и без стеснения.
Но больше всего меня порадовали глаза сотрудников – удивительные. Смотришь – и каждому доверяешь, с каждым из них спокойно. Я так всегда проверяю себя: если я зимой на улице поскальзываюсь и падаю (а я каждую зиму обязательно поскальзываюсь и падаю), то в зависимости от того, с кем я иду, мне или комфортно протянуть руку и попросить помощи, чтобы подняться,
