Камера хранения - Нюта Федермессер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А разве может быть по-другому?
Дурацкое слово «счастье»
Знаю, что моему мужу Илье со мной очень и очень трудно. Но также я знаю, что еще труднее ему без меня. А мне без него. Эта странная уверенность в том, что мы навсегда друг у друга есть, почему-то вместо ожидаемого тепла приносит в наши отношения совсем другое: мы не бережем друг друга, видимо, потому что знаем – никуда нам друг от друга не деться, будет еще впереди время.
А ведь это не так… Я очень хорошо, лучше многих, знаю, как быстро можно потерять близкого человека, потерять навсегда-навсегда, без возможности что-то исправить.
Наверное, вот это все вместе называется таким странным и дурацким непонятным словом «счастье»: сидеть в своем доме, с теплой собакой под ногами, любить непростую свою работу, знать, что дождь кончится и придет короткое и душное московское лето…
Счастье, когда я вечером дома; счастье, когда дети то дерутся, то расходятся по комнатам делать уроки, то вдруг выползают из комнат и встают перед холодильником, согнувшись или присев на корточки, как будто от регулярного заглядывания там зародится что-то новое; счастье, когда собака украдкой грызет диван или старые часы; счастье, когда я знаю, что сама отведу завтра Мишку в школу, а Лёвка уже может сам привести его домой после; счастье, что сейчас мы сядем все вместе смотреть какой-то фильм.
Надо все это запомнить… Потому что моментов, когда четко осознаёшь, что вся эта суета и есть счастье, – этих моментов мало, даже если жизнь до-о-о-олгая-долгая.
Карелия
Я уехала. На три долгих недели, как не уезжала уже более тридцати лет. Долгожданный отъезд из суеты и цивилизации в тишину и робинзонство. Я еду по заснеженной дороге куда-то вглубь северной части Карелии.
Я шла по белой мягкой снежной поверхности Пяозера. Шла и шла. Куда-то в сторону солнца, проваливаясь на каждом шагу чуть ниже колена. Из всех звуков – только мое дыхание, трение штанин друг о друга и рукавов о куртку. И все. Снег падает неслышно. Угги погружаются в снежную мякоть тоже беззвучно. Только вдох-выдох. И шорох одежды.
Я переставляла ноги, стараясь, чтобы в четком ритме, вместе с дыханием. Но моя все еще не отдыхающая и не отключившаяся пока башка рисовала и рисовала мне разнообразные киноистории. Впрочем, все они были с одинаковым финалом: я спокойно ложилась в снег, удивлялась его пушистости и мягкости, радовалась тому, что так комфортно и тепло одета, смотрела в небо, потом опускала глаза к горизонту. В какой-то момент разница между небом и озером исчезала, мне становилось тяжело держать веки открытыми, и я засыпала. Мирно и навсегда замерзая – или даже вмерзая в покой и тишину зимнего Пяозера.
От этих фантазий и сбившегося наконец-то дыхания мне и вправду захотелось лечь. Я свернула немного в сторону от солнца, нашла безупречную ровную снежную белизну, словно свадебная белая скатерть накрыла эту часть озера, повернулась лицом к солнцу и упала спиной на скатерть, широко и доверчиво расставив руки. Я лежала. Холодно не было. Было, как в этих сценариях, мягко и завораживающе спокойно. А когда глаза стали закрываться, то в голове появилась совсем другая история.
Я увидела себя маленькой. Совсем еще малышкой, до года. В большой темно-синей коляске. Я лежала закутанная в какие-то одеяла-конверты, руки прижаты к бокам, голову в платке и шапке не повернуть, под спиной, на дне коляски, между мной и морозом, тепло от свернутого бабушкиного пухового платка. Мама сидит на лавочке рядом и покачивает ногой коляску. Капюшон у коляски опущен, и я смотрю в хмурое низкое московское небо. На лицо опускаются невесомые крупные немного колючие снежинки, поэтому я закрыла глаза. Я чувствовала, как они тают, становятся теплыми и стекают по щекам к ушам, под пуховую вязаную шапку и платок под ней. Мне хорошо. И я рада, что мама рядом, но не замечает, что капюшон у коляски надо бы поднять. Было невероятно спокойно. Спокойнее, чем на озерной белой скатерти, где я все-таки открыла глаза, встала и побрела в сторону какой-то прибрежной деревушки. Я шла и думала, что мама со мной. Я часто последнее время думаю, что она со мной…
Я наступаю своими зелеными уггами на хрумкий снег и пытаюсь разложить этот покой на кубики Lego, чтобы потом, в домашней суете, попробовать снова собрать из них нужную мне крепость. Тут, когда делаешь вдох, – легким это нравится. И они выдыхают морозный воздух обратно не чтобы дышать, а чтобы снова вдохнуть новую порцию. В этом совсем иной смысл. Не потому, что так надо, а потому – что так хочется.
Тут взгляд ни за что не цепляется – красота равномерно покрывает все пространство до плоского далекого горизонта. Фотографировать можно что угодно и в любую сторону, пока пальцы не окоченеют. Тут ничем не пахнет, ну или пахнет свежим снегом и чистым озерным льдом. Тут после прогулки хочется есть. Такое детское, немного злое и эгоистичное чувство голода. И обязательно горячего супчика. Тут никого нет. Присутствие других людей осознаётся по редким дымящим трубам, по небольшому прямоугольнику примятого или расчищенного у крыльца снега. Иногда – по разбрызганным по периметру этого расчищенного пространства цветным пятнам: от светло-желтых до бурых или почти оранжевых. То есть мой уютный покой – это зима и цвет, а точнее – отсутствие цвета.
Конечно, тут бывает розовый закат, о-о-очень голубое небо, зеленое северное сияние (в первые секунды мои глаза городского жителя приняли северное сияние за свет далеких фар), бывает красная свежая рыба на ужин и оставленная местными дружелюбными псинами желтая моча на снегу. Но все эти пятна цвета потому и сфотографированы на мобильник (который больше ни для чего тут не нужен), что очень уж выбиваются из общего полупрозрачного бело-жемчужно-серого фона. Белый снег, прозрачный холодный воздух, равномерность спокойного пейзажа… Зимняя Карелия.
Вот на югах все всегда в эмоциях. Громкие голоса, жестикуляция, ссоры, разводы, революции и войны, великие произведения в архитектуре, поэзии, музыке…
А на Севере все спокойно. Снежком припорошили… или вместе
