Я — смертник Гитлера. Рейх истекает кровью - Хельмут Альтнер

Подходим к другому крестьянскому подворью, хозяин которого разрешает нам занять комнату, расположенную над хлевом. С трудом поднимаемся вверх по крутой лестнице. Пол в верхней комнате гнилой, в нем зияют дыры. Помещение просторное, в нем легко мог бы разместиться отряд вдвое больше нашего. Окна выбиты. По комнате гуляет ветер.

Сбрасываю с себя поклажу. Соломы нигде нет, и поэтому я ложусь прямо на голые доски. Мы с Гейнцем и Штрошном тесно прижимаемся друг к другу и накрываемся шинелями. Снимаю сапоги и босиком выхожу во двор. С трудом нажимаю на рычаг водонапорной колонки и подставляю ноги под струю ледяной воды. Ступни ног выглядят жутко — свеженатертые мозоли от долгой ходьбы лопнули.

Оглядываю двор. Повозки, стоящие перед домом, поспешно нагружаются одеждой и мебелью. Здесь же стоят тележки и тачки других беженцев, чьи дети безмятежно играют в сарае.

Поднимаюсь наверх. Гейнц и Гюнтер изучают карту, смотрят, где мы шли по пути на это крестьянское подворье. За три последних дня мы проделали немалый путь, пройдя 160 километров. Две последние ночи мы спали в общей сложности всего семь часов, все остальное время шли. За три дня мы ни разу толком не поели, только кое-что перекусили на ходу и съели немного супа. Нам предстоит пройти еще двадцать пять километров, прежде чем мы доберемся до железнодорожной станции.

Посыпаю тальком измученные ноги и снова натягиваю носки. Накрываемся шинелями. Снаружи шумит ветер, в хлеву мычит скот. Смертельно усталые, мы быстро засыпаем.

Одиннадцать часов. Нужно вставать и в темноте следовать дальше. Осторожно спускаемся вниз по узкой лестнице и собираемся во дворе. Русские совсем близко. Они уже заняли Вальтерсдорф. Под лай собак идем по спящей деревне. В полночь оказываемся на приличном расстоянии от нее.

Тихо идем через спящие деревни. Дороги практически полностью перегорожены противотанковыми заграждениями. На мостовых снята брусчатка, в землю закопаны фугасы, ожидающие своих жертв. Ничто не нарушает ночную тишину. Слышны лишь наши гулкие шаги. Иногда откуда-то из-за баррикады появляется какой-нибудь гражданский и заговаривает с нами. Наше оружие тускло поблескивает в лунном свете. Мы находимся на главной дороге, ведущей в Берлин[67]. Проходим через Лихтенраде, затем через Мариендорф. Это уже черта города. Высокие жилые дома вздымаются высоко в небо. Время от времени впереди вспыхивает слабый свет. Некоторые жители стоят в дверях домов, встревоженные шумом наших шагов, и успокаиваются лишь тогда, когда понимают, что мы — немецкие солдаты. По небу бегут клочья облаков. Справа от нас аэропорт Темпльхоф. Устало следуем дальше. Дорога кажется бесконечной. Откуда-то из темноты неожиданно выныривают несколько трамваев «BVG»[68].

Останавливаемся и медленно забираемся в них. Сквозь окна светит луна. В трамвае висит плакат, призывающий жителей Берлина умереть, защищая свой родной город — даже женщин, детей и стариков. Ищу в кармане хлеб и жадно доедаю найденные там крошки. Гейнц сидит рядом со мной и молча смотрит в окно на ночной город. Лунный свет падает на наши изможденные лица. Голова склоняется на грудь, но мы слишком устали, чтобы уснуть.

По вагону проходит лейтенант и постукивает по оконным стеклам. «Выходим!» Ночь шаг за шагом поглощает нас. Держимся ближе к стенам домов. За нами снова появляются трамваи. Где-то скрипнула дверь, и заплакал ребенок. На мгновение тьму прорезает луч фонарика. Где-то впереди виден свет двух свечей. Ветер раскачивает потрескивающие ветви деревьев. Останавливаемся и ждем остальных, затем спускаемся вниз в бомбоубежище. Здесь нас встречает приятное тепло. Две лампы скупо освещают помещение. Бомбоубежище забито людьми, мужчинами и женщинами, сидящими на своих жалких пожитках. Тем не менее кажется, будто они уютно чувствуют себя в эту апрельскую ночь, укрывшись под землей от опасностей войны, нависшей над берлинскими улицами.

В их глазах читается удивление. Они смотрят на нас, как на призраков. Неужели они думают, что русские далеко и утром уже не стоит опасаться их наступления на столицу? Глаза некоторых людей сверкают гневом, даже ненавистью. Они ненавидят нас за то, что мы все еще продолжаем борьбу. Ненавидят за то, что мы еще не бросили оружия и не отказались от воинского долга. Они недоверчиво отодвигаются, давая нам место на скамьях или на полу. Ложусь на скамью, положив под голову ранец. Мои ноги гудят от усталости, а голова буквально раскалывается от боли. Скоро мы уходим, оставив этих людей спать, ждать и надеяться. Дрожим от уличного холода. Рассвет чуть брезжит, и улицы все еще погружены в полутьму. Мы находимся в Берлине среди руин, появившихся после ночных бомбежек. Ввысь вздымаются фасады уцелевших домов. Время от времени кто-то перебегает дорогу и тут же быстро исчезает.

Шагаю рядом с Гейнцем и Штрошном. Впереди нас идет лейтенант. Слышу у себя за спиной чьи-то неуверенные шаги. Мимо нас проходит штабс-фельдфебель и подгоняет нас. Мы по-прежнему идем с полной выкладкой — от второй смены нижнего белья до носового платка. Мир вокруг нас стремительно рушится, война явно проиграна, а мы все так же тащим полное солдатское снаряжение.

Снова делаем остановку. Численно нас стало меньше. Нам нужны последние остатки сил, чтобы заставлять собственные тела двигаться дальше. Пока мы стоим, Гейнц оглядывается в поисках какой-нибудь тачки или тележки, куда можно было бы сложить нашу поклажу. В груде обломков за фасадом сожженного здания находится тачка. Выкатываем ее на улицу и складываем в нее наши вещи. Катим тачку перед собой, пытаясь не выпустить из рук.

Время тянется ужасно медленно. Появляется группа женщин, пришедших с южных окраин города. По улице бежит стайка мужчин. По улицам также катят моторизованные патрули СС. Они то здесь, то там останавливают мужчин, кого-то забирают и увозят с собой. Фольксштурм, одетый главным образом в эсэсовскую форму, закрывает за ними проходы противотанковых заграждений. Мальчишки из гитлерюгенда горделиво расхаживают с панцерфаустами.

Справа находится большая площадь, где высятся фасады разрушенных домов. Двое мужчин в форме CA[69] стоят под фонарным столбом, на котором раскачивается повешенный на красном электрическом проводе гражданский. Провод глубоко врезался в его шею. Лицо синее, глаза выкатились из орбит. На груди повешенного картонная табличка. На ней красными чернилами написано корявым почерком: «Я, Отто Мейер, проявил трусость и побоялся воевать за свою жену и детей. Вот поэтому я вишу здесь. Я — трусливая свинья». Чувствую, что меня сейчас стошнит. Хочу отвернуться в сторону, но не могу отвести глаза от этого жуткого зрелища. Люди из СА смеются, глядя на повешенного, тело которого медленно покачивается на ветру. Проходящий мимо гражданский, понизив голос, рассказывает нам, почему повесили этого солдата. Подобно нам, он вернулся домой смертельно усталый и обожженный боями с врагом, вырвавшись из окружения на окраине Берлина. Он был совсем молод. Жена упросила его остаться с ней. Он послушался, но соседи выдали его. Пришли эсэсовцы и убили солдата в присутствии жены и детей. Перед этим они в насмешку заставили его написать под их диктовку этот текст, прежде чем повесить. Петля, стягивавшая горло, скоро умертвила его. В это время жена солдата лежала без сознания. Эсэсовцы уехали, а дело доделали люди из СА. Несчастного солдата обрекли на смерть. Обрекли на смерть? Нет, убили!