На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Остановитесь, православные! Кто здесь ближайшие родственники покойного? Почему тело не было отвезено на вскрытие? Стойте, стойте…
Толпа ответила ревом, над головой Мышецкого просвистел булыжник. Борисяк, нагнувшись, подхватил с земли вице-губернаторскую шляпу.
– Я запрещаю, – продолжал Мышецкий, – хоронить усопшего на кладбище до тех пор, пока вы…
Слова его потонули в злобных выкриках.
– Теперь вы поняли? – спросил Борисяк.
Бледный попик вцепился в коляску, силясь что-то растолковать. Сергей Яковлевич схватил его за скользкую, как рыбья чешуя, ризу. Треснула парча – попа втащили в коляску, посадили между ног.
– Гони! – гаркнул Борисяк.
Кучер нахлестнул лошадей, и процессия вдруг поняла, что у нее отнята главная принадлежность похорон – сам распорядитель их, попик. Этим-то и воспользовался Сергей Яковлевич: натянул шляпу поглубже, снова закричал в толпу:
– Или в больницу, или… Кол осиновый на могилу!
Борисяк встряхнул попика в своих здоровенных ручищах:
– Ну, батька! Подтвердите, что вы сейчас слышали…
Священник надтреснуто проскулил:
– В больницу, в больницу… От греха подале!
И по городу прошла странная процессия; сначала выезд вице-губернатора, бесноватые парни с топорами, старая ведьма с помелом, сам виновник торжества, везомый на дрогах клячами, дьячок с миской кутьи, далее рыдающие вопленицы, а за ними толпа мещан, вооруженных верою в бога и злостью на медицину…
Ениколопов снова отказался производить вскрытие.
– Я знаю, князь, – заявил он, – что перед нами случай острой инфлюэнции, и – ни более того!
– Вскрывайте, – велел Мышецкий.
– И не подумаю. Я ручаюсь за свой диагноз…
– А я ручаюсь за свой, – озлобленно ответил Мышецкий, – что, в случае вашего отказа, вы в двадцать четыре часа покинете Уренскую губернию… Вскрывайте, а я буду ждать результатов!
Через полчаса, закончив вскрытие, Вадим Аркадьевич вернулся к поджидавшему его вице-губернатору. Стараясь не глядеть в сторону Борисяка, он сказал сквозь зубы:
– Не все же Пироговы, князь… Вот и я ошибся! Велите полиции разогнать провожающих по домам, а родственников покойного упрятать в холерный барак.
– Давно бы так, – буркнул Борисяк.
Ениколопов налил себе воды и жадно выхлебал:
– Кажется, началось! Что-то рано в этом году…
7Однако прогноз Ениколопова не оказался пророческим: заболевших в городе более не было. Влахопулов все-таки заставил Мышецкого при встрече ополоснуть руки в растворе уксуса и обкурил его серной бумажкой (методы против холеры он признавал лишь старомодные).
Что-то хитрое было написано сегодня на бульдожьей морде губернатора, отчего Сергей Яковлевич заранее насторожился. И не ошибся в этом: Влахопулов немного пронюхал о замыслах своего помощника и сразу же заявил с большим неудовольствием:
– Ну, князь, не ожидал я… Не ожидал от вас!
– О чем вы, Симон Гераюювич?
– Ну, как же. Стоило мне отвернуться, как вы уже стул из-под меня выдергиваете…
– Не совсем понимаю вас, – хитрил Мышецкий.
Влахопулов подмигнул ему и – шепотком:
– А на Свищево-то поле зачем вы ездили?
Сергей Яковлевич решил врать наобум: авось, этот попугай, как называл он в душе Влахопулова, ни черта не знает. Да и откуда знать-то?
– Свищево поле, – заявил он авторитетно, – кажется мне вполне удобным для разбивки пригородного бульвара. Согласитесь, что наш Уренск не богат зеленью… Вы скоро покинете губернию, и вечным памятником вашего губернаторства пусть останется уютный зеленый уголок!
Влахопулов тоже был не дурак – не поверил:
– А я слышал, батенька вы мой, что там бараки покрасили. Колодец вырыли. Санаторий для «самоходов» строите?.. Вот мы сейчас спросим у Чиколини – так ли это?
Бруно Иванович мямлил в ответ что-то невразумительное, по-собачьи преданно косясь на Мышецкого (баржи… пекарни… ледоход… Казань), и закончил патетическим возгласом:
– Мы люди свои, но что скажет Европа?
Влахопулов не терпел подобных сравнений:
– Я тебе здесь и Европа, и Азия, и Австралия! Мне плевать на твою Европу, лишь бы в Петербурге были мною довольны. Слышишь?.. И тебе ясно предписано мною: ограничить переселяющихся мужиков территорией вокзала и пристани!
Мышецкий понял: кошку бьют, а ему намек дают. Однако на этот раз он не выдержал и вступился за полицмейстера:
– Симон Гераклович, но переселенцы-то ведь не каторжные!
– Не каторжные, – согласился Влахопулов.
– А вы хотите, чтобы Уренск был для них вроде пересыльной тюрьмы, откуда гнать их дальше по этапу.
– Уренск и есть этап, – не сдавался губернатор.
– В таком случае, я тоже спрашиваю вас, как и Бруно Иванович, что скажет Европа?
Чиколини глуповато вклеил:
– Все бы ничего, да в Европе, не в пример нам, свободно рассуждают о наших порядках…
На лице будущего сенатора отразилось раздумье.
– Хорошо, – разрешил он. – Можете впустить бродяг…
– До каких пределов? – оживился Чиколини.
– В пределах… кабака и церкви!
– Извольте уточнить, ваше превосходительство.
– Кабака и церкви, – повторил Влахопулов. – Тех, что возле вокзала!
Заметил усмешку на лице Мышецкого и немного расширил свою щедрость:
– Ну и Свищево поле – пусть пасутся! А бульварчик вы, князь, уж без меня разобьете… Я легкой славы не ищу!
На этом они и покончили. Теперь Сергей Яковлевич каждый день справлялся о состоянии реки. Зима в этом году была суровой: морозы покрыли реку непробиваемым льдом, в который вмерзли намертво баржи и пароходы.
А ведь могло случиться и так, что эшелоны с переселенцами прибудут ранее вскрытия реки. «Что тогда?»
Мышецкий отмахивался. «Не будем думать, – говорил он себе. – Казань не посмеет открыть дорогу, пока у меня не пройдет лед…»
Однако настроение Сергея Яковлевича было подавленное, что заметила даже Алиса.
– Мой друг, – напомнила она, – я не так представляла себе нашу жизнь в этом высоком положении… Чего ты ждешь? Пора уже, давно пора устроить бал в Дворянском собрании!
Он посмотрел на нее, как на чудо.
– Опомнись, – сказал, – о чем ты?.. Я тоже представлял все иначе. Да что же делать? Видишь: солнце уже пригревает, а мальчишки еще катаются на коньках… Вот и разберись!
Сергей Яковлевич приучил себя спать при открытом окне, и по утрам его будил крикливый голос торговки:
– Седни яйца-то на базаре опять кусаются. Слыхано ль дело? Десяток – в гривенник… Чтоб им сдохнуть, кровососам! Видать, приходит нам всем час смертный!
Откуда-то из подвала отзывался «холодный» сапожник.
– А подметки? – спрашивал он. – Бывалоча, кожаная в полторы гривны шла. А нонеча? И не хошь, а задумаешься: куды это движется мать-Россия, туды-т ее в корень!..
В один из этих дней Казань передала по телеграфу, что первые шестнадцать тысяч переселенцев уже грузятся по вагонам. Сергей Яковлевич в панике отвечал, чтобы эшелоны не отправляли, в Уренске ничего не готово к их встрече, комитетские чиновники еще не прибыли. На реке – лед…
Ему стало тошно, как никогда еще не было в жизни.
Был уже второй час ночи, а он не уходил с телеграфа. Казалось, что все еще можно поправить. Но под утро Казань ответила: «Не можем задерживать тчк скопление вокзале тчк ожидаем прибытия новой партии тчк свяжитесь пароходством тчк».
Зябко содрогаясь от усталости, поехал на пристани. Баржи стояли в лужах воды, под которой синел твердый лед. Борта старых посудин щербатились драной, обтерханной щепой. Предназначенные для перевоза арестантских партий, они разделялись на два отсека: один – в решетках (для простых), другой – затянутый сеткой (для «благородных») преступников.
Два сонных водолива откачивали воду из трюмов. Сергей Яковлевич показал в сторону каравана новеньких, свежепокрашенных барж, что стояли на приколе.
– Тоже для переселенцев? – спросил он.
– Нет, – ответили водоливы, – это баржи для господина Иконникова, оне чайные!
– Но пойдут-то они вверх пустые?
– Ведомо! Он бережет их, чай – товар нежный…
Сергей Яковлевич решил крепко запомнить это и вернулся в присутствие. Сел за стол, отупело смотрел в окно. С крыши свешивались громадные сосульки, сочащиеся талой водицей.
Вскоре стали собираться чиновники, удивленные ранним приходом вице-губернатора на службу. Огурцов разложил перед ним первые дела для подписи.
– Накажите в палату, – велел Мышецкий, – чтобы открыли переселенческую кассу. Скоро прибудет первая партия.
– Каковы будут, ваше сиятельство, еще распоряжения?
В голове, тяжелой после бессонной ночи, не было ни одной мысли.
– Пожалуйста, – показал за окно Сергей Яковлевич, – пошлите дворника на крышу. Пусть отобьет сосульки, а то еще свалятся на прохожего…
Потом в кабинете появился тюремный смотритель Шестаков, которого Сергей Яковлевич встретил благожелательно: ему чем-то нравился этот честный служака с медалью за Шипку.
