На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

– Пусть подождет. Я сейчас занят.

Сущев-Ракуса прищемил Огурцова в дверях своим взглядом.

– Нет уж, – сказал жандарм, якобы уступая. – Пусть господин Кобзев входит. А я повременю, Сергей Яковлевич.

– Ну хорошо, – согласился Мышецкий. – Просите…

Аристид Карпович повернулся к стене, разглядывая карту, а Кобзев минут пять толковал Мышецкому свои мысли о разгрузке губернии от нашествия переселенцев.

– Советую, – говорил Иван Степанович, – посетить вам Свищево поле за городом. Это печальное место. Могилы следует убрать, благо их никто не посещает. Холерный барак раздвинуть пошире. Хорошо бы сложить печи, а в них – котлы…

Сергей Яковлевич слушал его на этот раз рассеянно, часто кивая с торопливой благодарностью:

– Спасибо, спасибо. Я разберусь… Да, да, конечно!

Кобзев направился к дверям, но Сущев-Ракуса остановил его неожиданным возгласом:

– Господин… Криштофович?

Кобзев остановился:

– Вам нельзя отказать в хорошей памяти, Аристид Карпович.

Жандарм очень спокойно вставил папиросу в тоненькую камышинку самодельного мундштука.

– Рад, – сказал он и смоченным на языке пальцем подклеил порванную папиросу. – Рад встретиться… А вы стали, видит бог, заправским статистиком?

– Да. А вы с тех пор, как я видел вас на Каре, уже стали полковником?

– Плодам созревать к осени.

– Иногда – и гнить, господин полковник!

Мышецкий заметил, что пальцы рук у него мелко трясутся, и он стистул их в непрошибаемые кулаки. Решил молчать – не вмешиваться.

– Кстати, господин полковник, – продолжил Иван Степанович, – хочу напомнить, что я прибыл сюда как… Кобзев!

Сущев-Ракуса весело рассмеялся:

– О, это вас не должно тревожить! Вы еще только подъезжали к Уренску, а я уже отметил ваше прибытие под той фамилией, под которой вам и следовало бы быть… Идите, господин Кобзев, или Криштофович, и прошу вас не делать глупостей, ибо (вы сами понимаете) вы находитесь у нас под строгим надзором.

– Я уже немолод, чтобы делать глупости, – ответил ему Кобзев.

Когда же двери за ним закрылись, Мышецкий сказал:

– Выходит, Аристид Карпович, я в какой-то степени виноват перед вами в том, что в губернии появился этот человек?

– Нет, князь. Криштофович теперь увлечен марксизмом, а этих мудрецов я пока не боюсь. Гораздо страшнее эсеры или анархисты. Вот тут я не всегда разбираюсь, где кончается революционер и где начинается преступник!

– Вы знаете Ениколопова? – спросил Мышецкий.

– Вадима Аркадьевича? – улыбнулся Сущев-Ракуса. – Конечно, мы частенько обедаем с ним в «Аквариуме»… Что ж, эсерище неглупый! Но я привык видеть революционеров более чистоплотными морально, нежели этот живодер из дворян.

«Значит, Борисяк где-то прав», – сообразил Мышецкий.

Аристид Карпович снова вспомнил о шифровке, похлопал себя по карману:

– Виктор Штромберг… Ну, ладно, ладно! «Демагогии не препятствовать». А мы – и не будем. Видать, горячий мужчина, так мы его на депо сосватаем – больно уж там все учеными стали!..

В этот день Мышецкому не терпелось вернуться домой. Вернулся – и сразу же кинулся на завалы книг, отыскал книжицу охранного отделения. Лихорадочно отыскивал: Криштофович… Криштофович – так, очевидно, зовется Кобзев в действительности.

Нашел, и узнал, что Иван Криштофович – из дворян Полтавской губернии. Проходил под кличками «Рубец», «Диоген» и «Дядя Ваня». В начале своей деятельности – бунтарь-одиночка, при арестовании неоднократно применял оружие. Последние годы от народничества отошел, увлекся учением Маркса; по всем приметам, очевидно, желает легализировать проповедь этого учения, но от легальных марксистов отстранен. Состоит под негласным надзором. Оторванный от общества – не опасен…

– Не опасен! – повторил Мышецкий и успокоился.

В субботу от Гостиного ряда, докрасна распаренная после бани, прошла компания в сибирках и чуйках, в лихо заломленных картузах, шлепая вразброд по лужам.

Возле окон губернского присутствия – спьяна или умышленно – компания вдруг задержалась, и гармоника визгливо пропела:

Мы ребята – ежики,в голенищах ножики,по две гирьки на весуда наганчик в поясу.

Кривоногий мужичонко, поддергивая штаны, выскочил вперед и прошелся вприсядку, загребая грязь бурыми сапогами:

Погодите-ко, ребяты,попаду я в типутаты,типутатам-то почет,с ними Плеве водку пьет…

Сергей Яковлевич терпеливо выстоял на балконе присутствия, пока компания не рассосалась по ближним трактирам.

– Что это за банда? – спросил он Огурцова. – Наверное, молодцы с Обираловки?

– Что вы, – шепотком подсказал Огурцов. – Это же из Уренского союза истинно русских людей.

– Хм… Кто же там верховодит?

– Господин Атрыганьев.

Мышецкий в задумчивости поправил манжеты:

– Предводитель дворянства… Так, так! Теперь я понимаю, отчего он не спешит ко мне с визитом.

Далее не сказал, а додумал про себя: «Слишком уверен в своей силе. А что я могу противопоставить ему, если подобные легионы поощрены оттуда – из „Монплезира“?»

Он поднял глаза на Огурцова – полдень еще не наступил, а старик уже явно хватил «полсобаки». Странный был человек этот Огурцов: к вечеру бросало его от стенки к стенке, но от него даже не пахло. Вот и сейчас – стоит, мигает, ждет. Прикажи – исполнит. Не заснет и не свалится.

– Где вы пьете? – спросил Мышецкий с печальным удивлением. – Черт вас знает, будто на себе таскаете… Даже из присутствия не отлучаетесь. Чудеса, да и только!

Прибыл Чиколини, и вдвоем они посетили мрачное Свищево поле, лежащее верстах в трех от города, недалеко от пристаней и товароразгрузочной станции. Здесь обычно переселенцы месяцами выжидали дальнейшей отправки.

Сергей Яковлевич распорядился подновить скособоченный барак, вырыть колодец, сложить печи для варки пищи. В овражистых лощинах, пересекавших Свищево поле, еще лежал пожухлый снег. Где-то вдалеке синела полоска леса, да торчали из песчаных бугров кресты безымянных могил.

– До чего же грустно, – вздохнул Мышецкий, снимая шляпу. – Я прошу вас, Чиколини, не говорите пока никому в городе, что мы здесь были… Я сведу вас с неглупым человеком, господином Кобзевым. Вот он, да еще инспектор Борисяк, – они помогут вам принять первые партии переселенцев. А на своих и на комитетских чиновников я не рассчитываю!

Когда возвращались в город, Сергей Яковлевич расчетливо полюбопытствовал:

– Бруно Иванович, много ли в Уренске евреев?

– В самом-то городе не очень, – ответил полицмейстер. – Но в губернии немало земледельческих колоний, основанных еще Николаем I.

– С какой же целью?

– Чтобы проверить, способны ли евреи к землепашеству.

– Ну и как?

– Грязно живут, ваше сиятельство, но таровато.

«Поеду к Аннинскому – навещу эти колонии», – заранее решил Мышецкий…

Вдали уже показались беленые стены «Менового двора», вокруг которого дымились навозные кучи. Еще дальше торчали трубы мастерских депо, и Чиколини вдруг показал свой кулачок:

– Вот такие сидят там… крепкие! Как орехи…

– Кто? – не понял Сергей Яковлевич.

– Да деповские эсдеки, ваше сиятельство. Аристид Карпович-то уже сколько клыков себе поломал, а ничего поделать не может. Последние волосенки в депо оставил – одни усы теперь у него!

– Что же так, Бруно Иванович?

– Да тяжело ему, бедному… Большевики там, в депо-то!

Сергей Яковлевич заговорил совсем о другом:

– А вы, Бруно Иванович, плохо следите за порядком в городе… Прямо скажу – плохо!

– Вы опять про Обираловку? – забеспокоился Чиколини.

– Да нет… Что у нас за бандиты гуляют среди бела дня по улицам? Поют у меня под окнами частушки… Обещают попасть в какие-то там депутаты к самому Вячеславу Константиновичу!

Чиколини обиделся:

– Я в политику не мешаюсь. Пусть Аристид Карпыч разбирается, это его забота. Мое дело – ворюги, пьяницы, проститутки! А тут и без меня начальства хватает; Атрыганьев – камергер, Мелхисидек – архиепископ… Не пойму я их!

Сергей Яковлевич вспомнил кривоногого мужичонку, поддергивающего штаны, и невольно засмеялся:

– Странные Лассали появились на Руси!..

Коляска высоко подскочила на ухабе – у князя щелкнули зубы. Он стал жаловаться, что ни в ком не может найти поддержки; убогость мысли, низость характеров, круговая порука в преступлениях – вот спицы колеса, в котором он вынужден кружиться как белка.

– Воруют так, что печку раскаленную нельзя без присмотра оставить. Отвернись только – и печку голыми руками вынесут…

Мышецкий высказал все это, и обрусевший итальянец (потомок часовщика, удравшего в Россию от долгов из Венеции) понурился стыдливо.

– Я знаю, – хмуро произнес Чиколини, – о чем вы хотите спросить меня… Такой ли я, как и остальные в Уренске? Ну, что ж. Сознаюсь честно: я тоже беру взятки.