На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ваше превосходительство сами изволили признать, что в губернии не всё благополучно. Я никому зла не желаю, руководствуясь единственно лишь выгодами по службе…
– Ну ладно, князь, ладно! До чего же вы, правоведы, поговорить любите… А что, – спросил он неожиданно, – Конкордия Ивановна была у вас?
– Была.
– Вот б…! – восхищенно выругался Влахопулов, колыхаясь выпуклым животом. – Ну и баба! Такую и озолотить не грех. Куда там до нее Матильде Экзарховне!
– Она, очевидно, близка к архиепископу Мелхисидеку? – спросил Мышецкий заинтересованно.
– Еще бы, Мелхисидек души в ней не чает! А мы с ним – вот так! – Симон Гераклович потер один кулак об другой. – Я бы этого блудодея во святости давно из Уренска выставил, да он собака-то не из моей псарни. Сам Победоносцев нашел его в какой-то дыре и до преосвященства поднял!
Мышецкий быстро прикинул в голове, какие выгоды можно извлечь из этой запутанной комбинации. Вывод был один: «Надо заехать к Мелхисидеку, поклон шеи мне не сломает!»
– Вот что, князь, – продолжал Влахопулов внушительно, – я велел вчера нашему итальяшке…
– Чиколини? – догадался Мышецкий.
– Да, полицмейстеру. Чтобы он, черноротый, не вздумал пропускать переселенцев через город. Увижу хоть одного «самохода» на улице – велю городовым телегу ломать!
– Отчего так строго? – спросил Сергей Яковлевич.
– Оттого, что в прошлом году был уже мор по губернии. Вы еще не знаете, князь, что такое холера! А потому я и велел: поймали «самохода» – не жалей. Хватай с барахлом и сопляками, тащи в острог! Река вскроется, на баржу всех запрем – и пусть плывут с богом: дальше уже не моя губерния…
Легок на помине, явился полицмейстер, держа узелок под локтем. Поклонился учтиво, развязал перед начальством тряпицу. Взору открылись черные ватрушки, прокаленные калачи, куски деревенского хлеба.
– С базара я, – сказал Бруно Иванович.
– Ты что – побираться ходил?
Чиколини снял фуражку, мелко закрестился поверх шинельки.
– Начинается, – возвестил он со вздохом. – Неужели и в этом годе в Мглинском да Запереченском уездах пухнуть мужики будут? А – сеять? – И он опять закрестился…
Мышецкий взял ватрушку, разломил ее пополам:
– С морковкой, кажется… Ну-ка!
Полицмейстер остановил его руку с поднесенной ко рту ватрушкой:
– Остерегитесь, князь. Этот хлебчик кусается.
Сергей Яковлевич придвинул ватрушку к самому пенсне: колючие перья отрубей щетиной торчали поверх излома.
– Спасибо, что предупредили. Я действительно не приучен к подобным… вафлям.
Влахопулов сгреб в кучу хлебные куски, кликнул лакея:
– Эй, выбрось! Да не скроши птице – подохнет!
Мышецкий протянул руку:
– Нет, Симон Гераклович, такими кусками не бросаются…
– Зачем вам это, князь? – сердито фыркнул Влахопулов.
– Мне нужен точный анализ того, что содержится в желудке мужика нашей губернии… Может, – предложил Сергей Яковлевич, – сразу откроем запасные магазины, чтобы выдать хлеб наиболее нуждающимся?
– Как бы не так! Хлеб-то они всегда сожрать рады, а что сеять под яровые?
– А скоро сеять, – вмешался Чиколини. – Тяжелый год…
– Все не передохнут, – веско рассудил губернатор. – Кто-нибудь да останется. А потом, глядишь, и новый урожай подоспеет… Выкрутятся, не первый год!
– На том и держимся, – скуповато подчеркнул Мышецкий.
Чиколини звякнул шпорами перед Влахопуловым:
– Позвольте высказать свое мнение?
– Валяй! Ум – хорошо, а полтора – еще лучше… Ха-ха!
– Как вы изволили распорядиться, я заставы перекрыл…
– Молодцом!
– Только вот… До лавок две семьи пропустил я. Издалека народец тянется, колесной мази купить негде… Да и детишки!
Губернатор, побагровев, треснул кулаком по столу:
– Ты что, в бараке еще не валялся? На Свищево поле тебе захотелось? На вот, возьми, подмажь колесной мазью…
Он протянул Чиколини кукиш.
– Ваше превосходительство, – приосанился полицмейстер, – не забывайтесь: я ведь тоже служил… по артиллерии!
– Ну, так на же тебе – на лафете!
И кукиш правой руки был водружен на «лафет» (ладонь левой руки) и поднесен к самому носу бедного Чиколини.
– Узнаешь свою пушку? – спросил помпадур грозно.
Мышецкий поднялся, завязал губернские хлеба в узелок и протянул его полицмейстеру.
– Отнесете в коляску, – велел он. – Позвольте откланяться, любезный Симон Гераклович?..
В коляске они долго молчали. Чиколини, зажав меж колен обшарпанную «селедку», печально вздыхал. Потом признался:
– Извините, князь. Мне так неудобно перед вами за эту грубую сцену. Был вот я до этого в Липецке…
– Ах, оставьте! – поморщился Мышецкий. – Скоро его заберут от нас. Повыше сядет.
– Да кому он нужен-то? – рискнул Чиколини откровенностью.
– Не говорите так, – возразил Сергей Яковлевич. – Россия бедна талантами… Лучше поговорим об Обираловке!
– Что поделаешь, – ответил Бруно Иванович. – Уренск ведь место административной ссылки. Писал я уже! Куда не писал только, чтобы оставили в Уренске одних политических. С ними спокойнее, да и… не мне, а жандармам возиться!
– Это не выход, – ответил Мышецкий. – Сколько ни перекладывай грязный платок из кармана в карман, он все равно будет грязным. Здесь нужны разумные репрессалии!..
Бруно Иванович выпрыгнул из коляски напротив телеграфа, а вице-губернатор завернул на Хилковскую, сдал образцы хлеба в полицейскую лабораторию. Чиновник попался опытный: нюхал крестьянский хлеб, растер его в пальцах, сказал:
– Могу ответить сразу: песок, конопля, лебеда и куколь. С преобладанием последнего.
– Каковы же последствия?
– Пожалуйста, – пояснил лаборант. – Слущивание небного эпителия, разрыхление слизистой оболочки и появление язвенных образований в глотке и кишечнике…
– Но куколь же ядовит? – напомнил Мышецкий.
– Безусловно, князь. И он преобладает в этом составе.
Вернувшись в присутствие, Сергей Яковлевич вызвал к себе губернского статистика:
– Дайте мне сведения за последний период времени: ввоз и вывоз куколя из губернии, точную диаграмму повышения или занижения агростеммы на губернском рынке.
– Будет исполнено, ваше сиятельство…
Чиновник вышел из кабинета, потолкался между столами и печкой, попил водички и вернулся обратно:
– Извините, ваше сиятельство. Но про куколь нам неизвестно. Ежели угодно, я пошлю дворника на базар? Он мигом про все узнает…
Мышецкий снял пенсне, в задумчивости долго протирал сверкавшие стекла.
– Не надо, – сказал он. – Дворники в России статистике пока не обучены…
Сергей Яковлевич понял, что здесь надобно начинать все сначала. Скажи «а», потом «б».
Вокруг него лежала пустыня.
2Мелхисидек стоял посреди беленных известью покоев, наклонясь немощной плотью на суковатую клюку с набалдашником. На костлявом теле обвисла монашеская ряса, из зарослей волос глаза его смотрели пронзительно и странно.
– Пришел? – сказал он. – Ну то-то!
Мышецкий приблизился к руке преосвященного. Мелхисидек больно ткнул ему в губы свои почерневшие костяшки:
– Целуй, князь. Да садись – говорить станем…
Сергей Яковлевич присел и осмотрелся. За круглым оконцем отсверкивала крыша монастырской оранжереи. На столе, перед медным распятием, стояла хрустальная чаша, и в ней, раскрывая почки, плавала ветка бузины. Более в покоях архиепископа не на чем было задержать взгляд.
Разве что на иконе богоматери…
– Ну, чего молчишь? – спросил Мелхисидек.
Мышецкий не мог оторвать глаз от иконы. И образе богоматери была запечатлена Конкордия Ивановна Монахтина с очами, воздетыми горе, умиленная и обворожительная в греховной красоте своей. А какая тонкая, добротная живопись.
– Не молчи! – приказал Мелхисидек.
И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.
– Это… мирское, – сказал он. – Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!
Сергей Яковлевич почтительно замолк.
– Вот так, – одобрил Мелхисидек. – Молчи лучше…
Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.
– Пробуй вот, – велел Мелхисидек. – У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!
Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.
– Благодать, – сказал он. – Вот помру скоро, а… жаль!
Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор – словно ударил по лбу:
– Ты жандарма нашего видел?
– Нет.
– Чего же так?
– Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.
– Обязан… Много ты понимаешь, князь!
