В краю родном - Анатолий Кончиц

— Что? — спросил он.

— Пошли к Катерине.

И они тронулись по деревне, через поле, через два лога, на земляничную поляну. Туман остался внизу, а перед ними предстала Катерина. Нагая, млечная сидела она в сырой траве, обхватив колени. Леший грохнулся рядом и, положив нога на ногу, стал смотреть на луну. А домовой стоял, видно, боялся сырости. И молчали.

— Не верит в тебя Викентий, Катерина, — пробубнил леший.

— Верю, — прошептал на своем крыльце Викентий.

— Пропала Катерина, — сказал домовой. — Не верит в тебя Викентий.

— И мы пропали, — сказал леший и заухал, и загоготал, и зарыдал в голос на всю ночь.

— Филин ухает, — сказал Викентий.

Но вот вам Викентий-мальчик. Он себя видит все больше мальчиком, но смутно видит. Не за что уцепиться Викентию в прошлом, все там скользит, все какие-то обрывки, сплошной дым, который рассеивается, тает, но вот уж нет дыма, а один невидимый воздух. Но поплывем же вместе с Викентием по реке, которая течет вспять.

В те давние времена, когда еще ходил на пестровских полях колесный трактор, а потом его куда-то дели, в те годы и родился наш Викентий. Мать дала ему тугую грудь, и он зачмокал розовыми губами. И бабка его Дарья с улыбкой смотрела, как питается Викентий материным молоком, и, дай бог ему здоровья, славно питается.

Отец Викентия, мужик под потолок, тоже смотрел, но невеселое было у него лицо, а тяжелые руки с толстыми пальцами беспокойно шевелились на коленях. И вот он встал и вскинул на плечо котомку. А Марфа тревожно и обреченно посмотрела на него и подалась вся к нему:

— Подожди.

Что же сказал отец Викентия Иван? Он не сказал, что идет, мол, проливать кровь за Родину и что вернется, а сказал:

— Надо идти мне.

Марфа подала ребенка старухе и кинулась на шею своему крепкому мужу и облила слезами его тугое плечо, на котором сколько раз со счастливой улыбкой засыпала она.

— Постой! — И отпустила его из своих рук. И Дарья, молча проливая слезы, тоже обняла солдата, и дед Викентия Иван обхватил единственной рукой за шею зятя и приложился бородой к нему.

— Бей супостата, — сказал он.

Иван схватил котомку, пригнулся в дверях и пошел на войну…

День прошел, другой пролетел, третий кувыркнулся, неделя, месяц. И Марфа, и дед с бабкой уже пообвыкли без Ивана. Всегда на Руси мужики уходили на войну, всегда их терпеливо ждали. Что тут сделаешь, как иначе?

Лесопункт закрылся, бараки, где жили рабочие, сгорели, людишек лесопунктских переселили, а мужики ушли воевать.

Совсем одичало Пестрово без мужиков. Ни радио, ни электричества, только что почта и есть связь со всем миром. На почту теперь вся их надежда. А как почту доставляют из района?

Вон Сидор, старичонка, кобылку запряг, хлеба краюху сунул за пазуху, на лошадь чмокнул, и потащились за письмами.

Уж снегу нападало и морозец. Уезжает Сидор затемно и приезжает затемно. Сидит на клочке сена тощим задом, вожжи на руку намотал, везет письма с войны. Кому горе, кому радость везет, кому что.

А к ночи мороз тебе. Люди жмутся по теплым избам, овцы в хлеву надышали тепла, а снизу тепло им от навоза.

В семье Викентия ужинать садятся. Бабка Дарья шарит ухватом в темной печи. Трещит лучина, воткнутая в щель, чадит, гаснет. Понеси тя леший с этой лучиной, хоть бы керосину каплю.

Викентий в зыбке агукает, ручонками воздух хватает, норовит за печку горячую схватить. Мать его к себе на колени: ешь молоко да спи. Спать уж тебе пора, экой ты рыженький, папка твой Гитлера бить пошел, нету папки дома. Вырастешь, и ты уйдешь на войну. Слезы капают у Марфы, а тот ей:

— Агу, агу!

Бросит грудь и улыбается. Смешно ему, видишь ты, пострел экой. И Дарья тоже подойдет к любимому внуку и забормочет с улыбкой:

— Ням-ням! У нас Викеша ням-ням.

— Вот тебе и «ням-ням», — говорит дед Иван, не говорит, а шелестит в бороду. — Знаште, надо еще печку потопить. — И идет в сени расколоть полешко для маленькой печки.

Трое жильцов в избе. Да только жилец ли ты, Викентий? Двоих уж взял ненасытный бог у Марфы.

Жилец не жилец, а жить надо. И Викентий усердно поливает бабкин подол. И снова прыгает у нее на коленях.

— Оп! Оп! Оп! Да погоди ты, егоза! Давай мы тебя запеленаем в сухое. Хорошо тебе, надулся молоком, как пузырь, да и на боковую.

А каково им пропитаться? Муки не лишка, картошки есть да капусты немного. А войне и конца не видно. Вон сколько нищих развелось. И идут, и идут тебе-ка. Ночевать просятся. Пусти, дак куда и положить, хоть на постелю свою клади. Ладно бы это, на полатях спи, так ведь и вшей нанесут, и утащат что-нибудь. Всякие ходят.

— Чего тебе, старушка?

— Христа ради.

И подаст Дарья краюху, хоть и жалко, да подаст. Всем есть охота. А та все стоит, не хочет, видно, в метель идти.

— Чего тебе еще? Ступай с богом.

— Да ведь некуда идти-то мне, ночевать бы пустили.

— Откуда ты?

— Издалеку.

— Есть ли у тебя дом?

— Был, бабушка, да бросила.

— Пошто?

— А ести нечего.

— Осподи, помилуй нас грешных. Ложись, буди, на полати. Вши-то есть ли у тебя?

— А как, поди, нет, бабушка. Не помню, когда уж и в бане бывала.

— Ложись на полатях, — задумчиво говорит Дарья. — А завтра баню истоплю, дак вымьешься.

Побираха в ноги Дарье да плачет.

— Чего ты, дура?

— А ишь, суров народ стал. Ночевать-то едва допросишься. А тут баня.

Откуда и что берется, неизвестно. Меньше стало, говорят мужики, травы в лугах. А бывает, что всю и не уберут, рук не хватает да и ног, конечно. Вот пестровский житель старик Николай говорил Викентию:

— Ведь что сделали с полями! Оскудели поля, не валят навозу.

А Викентий ему:

— Почему же рожь выше меня?

— Верно, рожь нынче высока. Видишь, минерального удобрения положили, не поскупились. А ты посмотри, земля-то какая. Структура в почве какая? Никакая, парень. Навоз структуру почве создает.

— Структуру, — сказал Викентий, а сам подумал: «Откуда дед и слов-то таких поднабрался?» — А все-таки рожь хорошая.

— Хорошая-то она хорошая.

Вот и пойми ты. Худо-худо, а и хорошо вдруг. Будто бы худо, а на самом деле хорошо.

В каждом доме у пестровцев телевизоры, что хоть и не цветные. Тоже вот так вдруг. Не было, не было и стало. Да и не обсуждали пестровцы, худо ли, хорошо ли живут. Сами про себя знали. Чего тут обсуждать? А как да сглазишь? Вот и говорят: «Там хорошо, где нас нет».

А коров караулить и правда стало негде. Прежде, бывало, гоняли за реку. А теперь никак не попасть корове за реку. Лес идет по реке.

Бык пестровского стада грустил весьма. То в одну сторону коров поведет, то в другую, то в воду заведет, если жарко. Стоят в воде и хвостами помахивают. А что еще остается делать?

Зато бабам любо караулить коров у реки. Это тебе не в лесу. Ляжет баба на берегу и уснет. Очухается, поглядит по сторонам, ничего не соображая, и вдруг встрепенется.

— Ой! Где коровы-то мои? Викентий, не видал ты коров?

А тому коровы всю рыбу разогнали. Ушли на остров, говорит. Ох уж эти ему коровы. Запах от них по всей реке молочно-навозный.

А тут еще встали жаркие дни, так вздумали бабы купаться да загорать. А как загорают пестровские бабы? Нагишом.

Идет Викентий по берегу, а на травке лежит и светится здоровенная рыбина — русалка грудастая. Да вот и начнет смотреть на Викентия, мол, понеси леший парня, нету ему дороги. Тот сторонкой, подальше от греха…

Ох какой зной навалился на пестровские окрестности, густой, плотный, как войлок. По небу целый день разгуливают сизо-белые облака.

Удить негде стало Викентию, везде плещутся люди да визжат от счастья. Только закинет удочку где-нибудь за кустом, сам разденется, чтобы позагорать, а тут Зина с Танькой.

— Ха-ха-ха! Да ведь это Викентий!

— Хо-хо-хо! Ты что, Викентий, рыбу удишь?

— Гм…

И будто невзначай Танька камешком в воду кинет. Бульк! Около поплавка. Сама же с Зиной ухохатывается. Так уж им смешно.

И лягут загорать на песок, как будто его и нет тут рядом, забормочут о своем. «Прекрасные девушки, — подумает Викентий, — но почему-то грустно мне от вас». Потом вдруг засомневается: да так ли это, не блажит ли он?

— Хорошо тебе у нас? — опять начинает Таня.

— Хорошо.

— Ну так и оставайся у нас жить. Женись вот на мне или на Зине. Зинка, ты пойдешь за него?

— Пойду.

Нет, не клевала рыба в такой зной. А Викентий заглядывался на Зину, и становилось ему все хуже, томительнее. Идет, бывало, мимо Егорихиной избы. Дверь на поветь растворена, на раскладушке дремлет Зина — сморило девку.

И найдет на Викентия. Нестерпимо ему захочется подняться по лесенке к Зине. Но идет тихо мимо и нишкнет. А Зина будто почувствует на себе чужой взгляд, оторвет голову от подушки, и глянет на Викентия опухшее от сна лицо. А в глазах туман.