Послания - Бахыт Кенжеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
29 ЯНВАРЯ 2000 ГОДА
Вы просили меня написать, дорогая Н.?В окрестностях минус двадцать. Клавиатуракомпьютера запылилась. С промёрзших стенстекают мутные капли. По Реомюру,я имел в виду, так что в термометре ртутьблизка к замерзанию, к гибели, как говорится.Недавно я бросил пить. В результате трудно заснуть,но легко просыпаться. А к вечеру добрых тридцать.С потолочной балки, дрожа, свисает паучья нить.Жизнь в феврале, вообще говоря, похожана цитату из Бродского, которую некому оценить.Смотришь утром в зеркало – ну и рожа!Я бываю в городе раза четыре в год —без особых восторгов, по делам бумажными хозяйственным. Вы спрашивали, как насчётразвлечений? С этим у нас неважно —телевизор, конечно, имеется, но программ всегодве (третья ловится скверно, да иесли честно, то нет по ней толкового ничего —чуть не круглые сутки одни сериалы). Знаяо моём былом пристрастии к чтенью, женаиногда выписывает по почте две-трикниги, в основном мемуары. Допозднаскрипит жестяной петух на морозном ветре,в подполе крыса шуршит. Завести бы кроликов, какмой старинный дружок Пахомов, у них и блох нет,и безобидный нрав, но решений таких впопыхахпринимать не стоит. К тому же, боюсь, передохнут.Изредка я шепчу «Привет!» ледяной звезде.Как сказал бы чиновник, в рамках данной депешиследует упомянуть замёрзшее озеро, гделетом ловится окунь. Аз смраден, грешен.Как зека – овчарок, я слушаю лай дворняг.Страшный суд отложен, и музыка ухо режет.За рекою в город торопится товарняк,издавая то волчий вой, то чугунный скрежет.
«У двери порог. На дворе пророк…»
У двери порог. На дворе пророк —неопрятный тип, отставной козыбарабанщик, мямлит, да всё не впрок,и за кадром показывает языкподворотням, воронам, облакамбелокаменным, за которымиангел, как щенок, молоко лакализ лазурной миски. Ау! Возьмипять рублей, заика, на выпивон.У тебя яичница в бороде.«Я зовусь Никто, – отвечает он, —я зовусь Никто и живу нигде». —«Неужели даже прописки нет?» —«Горе всем родившимся, потомучто напрасно вы убавляли свети напрасно всматривались во тьму». —«На себя погляди, и глаза промой». —«Жизнь тебе дороже, а смерть родней,луч заката, двигаясь по прямой,Млечный путь огибает за девять дней.А иных пророчеств, от сих до сих,Не бывает». – «Ну и гуд-бай, чудак!»Зря я беспокоюсь. Обычный псих.Их немало в нынешних городах.
«Отражаются лужи в древесном небе…»
Отражаются лужи в древесном небе.Тополя прекрасны в своей наготе.Негромко поёт старик, никому не потребен,кроме собственных отпрысков, да и тенеохотно звонят ему – и не то что денегжаль на междугородные, но такой тарифразорительный – даже зажиточного разденет.Так и вешаешь трубку, толком не поговорив.Впрочем, он мало-помалу впадает в детство.Дремлет в кресле, голову опустив на грудь,и хотя кое-как умеет ещё сам одеться,но не может ни пуговицу застегнутьна воротнике рубахи, ни натянуть кальсоны,ни продеть артритные руки в рукава драпового пальто.Клонит в сон его, ах, как всё время клонит в сон его!Что же он напевает, мурлычет что?Серой тенью душа его, сизой теньюплавает в виде облачка, и пальцы её легки.Книга раскрыта, но что-то не ладится чтениесквозь давно поцарапанные очки,и мелодия молкнет, уходит, сворачивается до точки,как обычно бывает с музыкой, когда зубы стучат отхолода, и прыгучие складываются строчкив что-то вроде «воздам, мне отмщение». Воти портрет художника в зрелости – тёмного, сирого.Надкуси ему яблоко, Господи, воскреси сестру.Для него любая победа – пиррова,да и хмель – похмелье в чужом пиру.
ПАМЯТИ БАРАТЫНСКОГО
Заснувший над Книгою перемен не ведает Божьего света.Но я о другом – рассмотри феномен пророка, точнее поэта.Глаголом сердца охладевшие жёг, и яростно пел, и тревожно.Ах, как же сомнительно это, дружок, вернее, вообще невозможно!Здесь сеем пшеницу. Здесь – просо и лён.И этот лужок распахать бы.Евгений Абрамович благословлен женою, потомством, усадьбой.В скрипучей мансарде за письменный стол под вечер садитсяЕвгенийАбрамович, в чёрном халате простом, для муз и ночныхвдохновенийещё, разумеется, не готов, но знает уже, чем заняться —есть в штофах настоек семнадцать сортов, а может,и все восемнадцать.Особенно давешняя хороша, где мёда гречишного малость,терпка и не приторна. (Ноет душа, но это неважно – осталосьнедолго.) Вздыхает последний поэт, и всё ожидает чего-то,сжимая полезный латунный предмет – рейсфедернемецкой работы.Пора молодеть, перестраивать дом, копить на поездку в Неаполь.Как всё-таки славно живётся трудом. Тушь жирная капнула на пол.Звезда покатилась. Луна поплыла. Залаял Трезор у калитки.Что, унтер в отставке, давай за дела. И жизни, и смерти в избыткена каждого выдано. Со свечи снимая без гнева и страханагар, бормоча, что и в царской печи не сгинула вера Седраха,Евгений Абрамович, как Пифагор, склоняется над чертежами,и мыслит, сужая презрительный взор: как страшноменя облажали!
«Много чего, если вспомнить, не любила советская власть…»
Много чего, если вспомнить, не любила советская власть.Например, терпеть не могла красоты и гармонии в нашемпонимании. Тяп да ляп был лозунг её. Перепасть,несомненно, что-то могло художнику, скажем,тот же косматый закат над бездонным озером где-нибудьвозле Кириллова, ива плакучая, грустная кошка,моющая лапой мордочку у крыльца, но сутьв том, что умение воспринимать красоту – понемножкуоскудевало. От рождения слаб человек, Харонов грошвся цена ему. Не умеет ни каяться, ни молиться.В окружении зла – и сам становится зол, нехорош.Был я молод тогда, и гуляя запаршивевшею столицей,часто отчаивался, чуть не плача, негодовална уродство, грязь, очереди, войну в Афгане,на бессовестность слуг народа, ВПК, КГБ, развалэкономики, на отсутствие водки и денег в кармане.Да и меня самого не любила советская власть.Был я в её глазах пусть не враг, но недруг народа.В ходе, господь прости, перестройки и гласности большая частьмерзостей этих разоблачилась. Воцарилась свободамысли, печали и совести. А красоты ни хренане приумножилось, даже убыло. И художник, старея,думает: где он её потерял, гармонию? Да и была ли она?В реку времён впадает, журча, и наше неумолимое время.Глас с высоты вопрошает: эй, смертный, ещё что-нибудь сочинил?Или по-прежнему с дурой-судьбою играешь в три листика?…А ещё советская власть не любила красных чернилв документах – справках, анкетах, характеристиках.
«Сколько воды сиротской теплится в реках и облаках!..»
Сколько воды сиротской теплится в реках и облаках!И беспризорной прозы, и суеты любовной.Так несравненна падшая жизнь, что забудешь и слово «как»,и опрометчивое словечко «словно».Столько нечётных дней в каждом месяце, столько рыбв грузных сетях апостольских, столько болив голосе, так освещают земной обрывтысячи серых солнц – выбирай любое,
только его не видно из глубины морской,где Посейдон подданных исповедует, но грехи имне отпускает – и ластится океан мирскойк старым, не чающим верности всем четырём стихиямвоинам без трофеев, – влажен, угрюм, несмелвечер не возмужавший, а волны всё чаще, чащев берег стучат размытый – и не умер ещё Гомер —тот, что собой заслонял от ветра огонь чадящий.
«Ах, знаменитый бестселлер, листая который за ужином…»
Ах, знаменитый бестселлер, листая который за ужином,вдумчивый биржевый маклер чешет затылок, меняясь в лице,знакомясь с теорией мира, требующей трёх с лишним дюжин осейдля пространства, зато не нуждающейся в творце!«Ты уже прочла?» – «Не отрываясь». – «Да, в самом деле…Даже мне, с моей школьной тройкой по физике…Этот еврей…» —«Англичанин». – «…он правда прикован к креслу?» (Кивок.)«Еле-елеговорит. Книги – диктует. Но – женат, и нажил троих детей».
Что ответить тебе, быстроглазый британский гений,в инвалидной коляске, с атрофией лицевыхмышц? Я и сам, томящийся в клетке из трёх измерений,неуместен, как вывих, я сам в последнее время тихи не слишком улыбчив, карман мой прорван,всякие мелочи выпадают, а потом и не вспомнишь,что именнопотерял – красоту ли греческих формул,или любовь к простору и времени? Не до оды мне,не до гимна —
и какие три дюжины! Одного, право, хватит с лихвою,четвёртого, чтобы жадным глазком заглянуть в разломдышащего пространства, туда, где пеньковой тьмоюсхвачено мироздание, словно морским узлом.
…Теоретически, вылетев со скоростью светав одном направлении, в конце концов прибудешь,как Магеллан,в отправную точку. Жаль, что не только сам ты за время этокончишься, но и вся вселенная. Так что подобный пландаже в случае расцвета звездоплавания не пригодится.Браво, мудрый мой астрофизик. Но посоветуй всё-таки, какобнаружить его, четвёртое? Пролетает чёрная птица,вероятно, скворец, над весенней улицей. Ночь в руках —гуттаперчевый шар, слюдяные блестки, а днёмстелется дым от сожжённой листвы по окрестным дачам.Пахнет корицею, мокрым снегом, терпким вином.Словом, всем, чего не храним, а потерявши – плачем.
«Разумеется, время – праздник. Столько в нём приправ, причуд и прикрас…»