Послания - Бахыт Кенжеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Меня упрекала старуха Кора…»
Меня упрекала старуха Кора,что рок – кимберлитовая руда,раскладывая пустой пасьянс, который,я знаю, не сходится никогда, —и огорченно над ним корпелав усердии остром и непростом,и металлически так хрипела,метая карты на цинковый стол, —но мне милей говорунья Геба,ни в чем не идущая до конца, —вот кому на облачный жертвенник мне быпринести нелетающего тельца.Зря просил я время посторониться —сизый март, отсыревшим огнем горя,в талом снеге вымачивает страницудареного глянцевого календаря —там картины вещей, там скрипучий слесарьвещество бытия обработав впрок,одарил нас бронзою и железом —ключ, секстант, коробка, кастет, замок.А мои – в чернилах по самый локоть.Бесталанной мотаючи головой,так и буду в черных галошах шлепатьпо щербатой, заброшенной мостовой —на углу старуха торгует лукоми петрушкой. Влажна ли весна твоя?Испаришься – бликом, вернешься – звуком.И пятак блистает на дне ручья.
«Зачем меня время берёт на испуг?..»
Зачем меня время берёт на испуг?Я отроду не был героем.Почистим картошку, селёдку и лук,окольную водку откроеми облаку скажем: прости дурака.Пора обучаться, не мучась,паучьей науке смотреть свысокана эту летучую участь.Ведь есть искупленье, в конце-то концов,и прятаться незачем, право,от щебета тощих апрельских скворцов,от полубессмертной, лукавойи явно предательской голубизны,сулившей такие знаменья,такие невосстановимые сны,такое хмельное забвенье!Но всё это было Бог знает когда,ещё нераздельными былинебесная твердь и земная вода,ещё мы свободу любили —и так доверяли своим временам,ещё не имея понятьяо том, что судьба, отведённая нам, —заклание, а не заклятье…
«Керосинка в дворницкой угловой…»
Керосинка в дворницкой угловойда витает слава над головой —одному беда, а другому голод,у одних имущества полон дом,а кому-то застит глаза стыдоми господским шилом язык проколот.
И один от рождения буквоед,а другому ветхий стучит заветпрямо в сердце, жалуясь и тоскуя.Голосит гармоника во дворе.Человек, волнуясь, чужой сестресочиняет исповедь земляную.
Человек выходит за табаком,молоком и облаком, незнакомни с самим собой, ни с младенцем Сущим.Остаётся музыка у него,да язык, да сомнительное родствос пережившим зиму, едва поющим
воробьем обиженным. Высокоон проносит голову, глубоков ней сидят два ока, окна протёртых,а над ним, невидим и невредим,улыбаясь Марии, Господь одинравнодушно судит живых и мёртвых.
НЕВИДИМЫЕ
(2003–2005)
«Если вдруг уйдёшь – вспомни и вернись…»
Если вдруг уйдёшь – вспомни и вернись.Над сосновым хутором головою внизпролетает недобрый дед с бородой седой,и приходит зима глубокая, как запой.Кружка в доме всего одна, а стакана – два.Словно мокрый хворост, лежат на полу слова,дожидаясь свиданья с бодрствующим огнём.Кочергу железную пополам согнём,чтобы нечем было угли разбить в печи.Посмотри на пламя и молча его сличис языком змеиным, с любовью по гроб, с любойвертихвосткой юной, довольной самой собой,на ресницах тушь, аметисты горят в ушах —а в подполье мышь, а в прихожей кошачий шаг,и настольной лампы спиральный скользит накалпо сырому снегу, по окнам, по облакам…
«Как я завидую великим!..»
Как я завидую великим!Я так завидую великим,как полупьяный кот учёныйзавидует ночному льву.Ах Пушкин, ах обманщик ловкий!Не поддаются дрессировкекоты. Вот мой, допустим, чёрныйи бестолковый. Я зову —
а он мяучит на балконе,где осень, как мертвец на троне,глядит сквозь кружево сухоекленовых листьев. Ах, беда —Архип охрип, Емеля мелет,гордячка плакать не умеет,и в неизбежном лёгком хоресветил мой голос никогда
не просияет. Бог с тобою!На алое и голубое,на жёлтый луч и дождик бедныйрасщеплена и жизнь, и та,что к вечеру художник трудный —ткач восьминогий, неприютный, —означит сетью незаметнойв углу сентябрьского холста.
«Вот картина жизни утлой: поутру с посудой мутной пилит кроткий индивид…»
Вот картина жизни утлой: поутру с посудой мутнойпилит кроткий индивидк гастроному у больницы, где младая продавщицапотной мелочью гремит.В проволочной пентаграмме двор с беседкой, с тополями,три семёрки из горла,ломтик плавленого сыра, полотно войны и мира,просияла и прошла…
Глубока земли утроба. Что толпиться возле гроба,на подушках ордена.Продвигается к закату век, охотится на братабрат, настали временакриводушны, вороваты – и проходят отчего-то,чья же, господи, вина?Как сказал цветков когда-то, нет двуногому работы,только смерть или война.
Ах, картина жизни праздной: долгий город безобразный,облик родины всерьёз!Не узнала, не забыла, билась в судороге, любила,выгоняла на мороз —ну куда ты на ночь глядя? Что с тобою? Бога ради!Налегке так налегке,только шарф, чтоб не продуло. Ах, отчизна, дура дурой,с детской скрипочкой в руке…
Тьма сырая смотрит нагло. Так куда ж нам плыть? Куда глазаглядят, туда, где лучртутный воздуха не чает, тонким снегом отвечает,где кривой скрипичный ключзвякнет в скважине замочной, чтобы музыкой заочной…брось. Меж ночью и цепнойжизнью, что светлеет, силясь выжить, прочен и извилист,шов проходит черепной.
«Тайком прокравшись в лунный сад…»
Тайком прокравшись в лунный сад(там, верно, сторож – ну и ладно!),священник с физиком сидятпод небом осени прохладной.Корнями тихо шевелявслед уходящим поколеньям,ликует влажная земля,и пахнет яблоком и тленьем.Повесив нос, наморщив лоб,молчит во тьме и смотрит кривонемолодой печальный поп,своё прихлёбывая пиво.А физик чешет волосаи ласково твердит: не будем!Жизнь есть не более, чемсамозарождающийся студень.Проникновенна и мертва,луна кругла, а не двурога,попомни, поп, мои слова,не сокрушайся, ради бога!А бог, кряхтя, вдали ружжорядит селитрою толчёнойи приговаривает: ужотебе, старательный учёный!
«Проповедует баловень власти…»
Проповедует баловень власти,грустно усом седым шевеля,что рождается смертный для счастья,будто птица – парения для.Беломорский вития, о чём тыбеспокоишься, плачешь о ком,в длани старческой, словно почётныйзнак, сжимая стакан с мышьяком?И пока прокажённый в пустынеприближаться к себе не велит,и твердит свои речи простые,и далекого Бога хулит, —знаем мы – зря бунтующий жительтак ярится на участь свою.Отчитает его Вседержитель,и здоровье вернёт, и семью.Всё пройдёт, всё пойдёт как по нотам,будет сентиментален конец,прослезится Всесильный, вернёт Они верблюдов ему, и овец.Что ж печальны Адамовы внуки?Или мало им дома тоски,где бросается горлица в рукии сухие стропила крепки?Или мало дневного уловаи невольных вечерних забот?Но листающий книгу Иовасловно жидкое олово пьёт.
«Я запамятовал свою роль, а была она…»
Я запамятовал свою роль, а была онатак ясна и затвержена, такблаголепна. Дымок от ладана,в кошельке пятёрка, в руке пятак —
только света хриплого или алогоя не видел, орехов не грыз сырых,ибо детских жалоб моих достало бына двоих, а то и на четверых.
Звякнул день о донышко вдовьей лептою.Отмотав свой срок, зеленым виномопоён, в полудрёме черствеющий хлеб пою,метеор, ковыль на ветру дрянном.
Славно тени бродят при свете месяца.Что-то щедрое Сущий мне говорит.И в раскрытом небе неслышно светятсязолотые яблоки Гесперид.
БАЛЛАДА
Под утро, когда пешехода влечётк обиде и смертной тоске,явился и мне карамазовский чёртс бутылкою спирта в руке.Пускай я не против амуровых стрел,но этого гнал бы врага,когда бы так жалко дурак не смотрел,под шляпою пряча рога.К тому же и выпивка… Чёрт, говорю,с тобой, омерзительный дух.Мы примем стаканчик, и встретим зарю,а там и рассветный петухзальётся победною трелью – и ты,монахам внушающий страх,как крыса позорная, юркнешь в кусты,исчезнешь в межзвёздных полях.
За окнами слышалось пенье дождя —потоки младенческих слёз.Вернулся он с кухоньки, спирт разведя,и даже стаканы принёс.Я дал ему сыру, и дал помидор,и с лёгким стесненьем в груди —давай, говорю, мой ночной прокурор,пластинку свою заводи.И с места в карьер негодяй у стола,сто грамм осушивши со мной,промолвил: «Душа твоя так же тепла,как этот напиток дурной.Должно быть, технический, чёрт подери,нечистый, как, впрочем, и я.И ты, сочинитель, гори не гори —ужасен итог бытия!»
Смолчал я, и налили мы по второй,храни нас всесильный Юпитер!И выпил мой богопротивный герой,и губы змеиные вытер.«Смирись навсегда, горделивый поэт, —смеялась хвостатая пьянь. —Бессмертья блаженного в общем-то нет,а есть – только сущая дрянь.Когда соловей распевает свой гимнзаре, это чушь или ложь.А правда одна: ты родился нагим,таким же и в землю уйдёшь.Засим не поможет тебе ни Минюст,ни влажный российский язык,ни важного Гегеля бронзовый бюст,ни тонны прочитанных книг».
Но я отвечал ему: «Братец, шалишь! —себя осеняя крестом. —Смотри, например, как летучая мышьпарит над осенним мостом.Как белая лошадь арабских кровейгарцует над трупом холодным.Как ловко влечет стрекозу муравейна радость личинкам голодным.Допустим, пророк презираем и наг,но в силу написанных строкостанусь навек я в иных временах,а значит, я тоже пророк!»И так от души показал я ему,что бедный козел и нахалисчез, испарился в дождливом дыму —и даже бутылки не взял.
«Медленно, медленно гаснет несытый ночной очаг…»
