Страсти по Марии - Жюльетта Бенцони

– А жаль! Действуйте тогда иначе.

– Но как?

– Я вам позже о том скажу, мне еще над этим нужно подумать. А теперь отправляйтесь занимать свое место, покажите себя нужным и – почему бы и нет? – незаменимым, а не просто приближенным. У вас это прекрасно – получится. И все время, слышите, все время ставьте меня в известность обо всем, о чем будете знать сами. Одним словом, станьте моими глазами и ушами…

Вся последующая ночь ушла на то, чтобы убедить Шевреза, в глубине души крайне недовольного, в необходимости вновь вернуться к жизни при дворе и припомнить городские привычки. Лето заканчивалось, и досадовать на необходимость перебираться в прекрасный особняк на Сен-Тома-дю-Лувр и вновь оживить в нем светскую жизнь, замершую после отъезда Марии в Лорен, не следовало. Жизнь в деревне зимой никакими забавами, если не считать охоту, не баловала. Так что на следующий день герцог Клод оказался в Фонтенбло, где после возвращения пребывали король со своими королевами. Шеврезы имели здесь великолепный особняк, в котором нога герцога касалась земли лишь изредка: не отказывающий себе в удовольствии любоваться чарующими прелестями красавицы Марии, король поселил своего преданного и бесхитростного соратника возле себя, тем самым успокоив его…

Наступил сентябрь, и двор, окутанный странной атмосферой, клубящейся несовместимо различными надеждами, ожидал возвращения кардинала Ришелье: король – с нетерпением, королева – с беспокойством вперемежку со страхом и надеждой на хитросплетения нескончаемых затей мадам де Шеврез и посла Испании, а Мария Медичи – в неизменно дурном настроении, которое вызывало в ней чуждое, яростно противящееся политике министра Ришелье окружение, ведомое кардиналом де Берюль.

Четырнадцатого сентября навстречу подъезжавшему по южной дороге Ришелье направился сам король. То был знак небывалой милости, дававший пищу многим домыслам и еще большему числу пересуд. Встреча состоялась в Немуре, при этом Людовик XIII продемонстрировал несвойственную ему теплоту: он слез с лошади в то же время, когда появился из своей кареты кардинал, и направился к тому с распростертыми объятиями, чтобы расцеловать кардинала.

– Как я рад снова видеть вас, ваше преосвященство! Вы не можете представить себе, насколько мне вас недоставало! – искренне воскликнул король.

– Сир, благодарю вас за столь лестные слова! Ваше Величество не догадывается, сколь они дороги и сколько надежд внушают верному его слуге!

– Поведайте-ка мне о своем самочувствии! Не слишком ли много неудобств причинила вам сильная жара Лангедока?

– Ничуть, а счастливая возможность послужить королю и королевству всегда остается для меня лучшим из лекарств. Слава богу, в королевстве мир, и остается лишь…

– Мы вместе отблагодарим Господа за это, а теперь пора возвращаться!

И как бы в продолжение оказания почестей, а на самом деле с целью по дороге до Фонтенбло поговорить без свидетелей, Людовик XIII занял место в карете своего министра. Затем Ришелье принял знаки почтения двора, приветствовал Анну Австрийскую, подавшую ему вялую руку и одарившую его натянутой улыбкой. Заметив отсутствие королевы-матери, Ришелье спросил о ее самочувствии и уверенно направился в ее покои.

Мария Медичи и в самом деле была у себя. В парадных одеждах посреди золоченого зала, наполовину заполненного, она болтала с де Берюлем и братьями де Марьяк, канцлером и маршалом. Ни один из этих троих не состоял в друзьях Ришелье даже в те времена, когда все при дворе следовало воле королевы-матери. Вокруг них царило истинное столпотворение, но стоило кардиналу переступить порог, наступила полная тишина. Все в одно время обернулись в сторону двери, где Ришелье на мгновение задержался, окинув пытливым взглядом все собрание разом. Чрезмерная чувствительность его легковозбудимой натуры позволила ему учуять нечто, похожее на опасность. Тем не менее он, высоко вскинув голову, подошел к королеве-матери и с улыбкой на губах согнулся перед ней в глубоком поклоне:

– Вот и я, мадам, и бесконечно счастлив возможности засвидетельствовать мое почтение Вашему Величеству…

Слова замерли на его губах, когда, выпрямившись, он увидел напротив себя потяжелевшее лицо флорентийки, походившее на каменное изваяние. Голубые, навыкате, ее глаза полыхали бешенством, но сама она хранила молчание. Подняв руку ко рту, словно подавляя зевоту, она повернулась к кардиналу спиной.

От нанесенного оскорбления лицо Ришелье приняло мертвенно-бледный цвет. И без того тонкие крылья носа стали почти прозрачными. Быстрым взглядом он окинул язвительные лица свидетелей своего унижения. Упорствовать он не стал, коротко всех приветствовал и удалился быстрым шагом, а за его спиной раздались возгласы одобрения, по большей части в неподобающих выражениях. На нижней ступени он на мгновение задержался, поколебавшись, но в рабочий кабинет, имевшийся у него здесь, в замке, разгневанный и униженный кардинал не пошел, а сел в карету и вернулся в свой дом, который был выстроен для него неподалеку.

Прежде всего он направился в часовенку, чтобы привести в порядок свои чувства, затем, распорядившись, что бы его не беспокоили, сел к рабочему столу и написал два письма: одно королю, второе королеве-матери, и оба содержали просьбу о его отставке. Людовику XIII он сообщал, что ввиду главенствующего положения в Совете королевы-матери, еще недавно остававшейся к тому же регентшей королевства, он не допускает мысли о возможности исполнять свои обязанности, будучи в разладе с ней. А Марии Медичи он выразил свое недоумение по поводу столь оскорбительного обхождения с ним, никогда не допускавшим и мысли что-либо предпринимать без полного ее одобрения, стремившись лишь к добросовестному служению ей. После чего, вручив оба этих послания курьеру, принял лекарства и отправился в спальню не столько ради восстановления сил после длительного переезда, сколько ради того, чтобы как следует все обдумать.

Различие в двух оказанных ему приемах было чересчур очевидным, оскорбление последовало сразу за триумфом. До самого последнего времени старая коронованная мегера поддерживала его, и он охотно признавал себя обязанным ей в своей политической карьере, но если теперь она выступит против него и сделает все возможное, чтобы и король принял ее сторону в самые короткие сроки, тогда ему придется действовать с величайшей осторожностью. На самом деле Ришелье ничуть не сомневался в том, что Людовик не примет его отставку, а это обещает бурные дебаты в Совете, который тут же разделится на два лагеря, увязнет во всевозможных дрязгах и очень скоро обнаружит свою полную неуправляемость. Если только король не проявит большую властность. И это его самое уязвимое место: согласится ли он выступить против матери в поддержку своего министра? В отношении Медичи Ришелье не питал никаких иллюзий: пока ее гладишь по шерсти, она мурлычет, словно большая кошка, но, упрямая, недалекая и мстительная, она никогда не прощает и малейшей обиды, даже если и сама их выдумывает. А ведь кардинал никогда и ни в чем ей не отказывал, а, напротив, старался во всем ей угождать.