Безмужняя - Хаим Граде
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Фишла, молодого человека с толстыми мясистыми губами, тугие румяные щеки и широкая, густая, до самых глаз, борода. Его круглые большие глаза постоянно озарены ликующей улыбкой. Реб Ошер-Аншл никак не возьмет в толк, чему радуется зять. Тому ли, что у него три дочери и ни единого сына? А может, тому, что он до сих пор так и не получил раввинской должности? У человека такие толстые губы, а с синагогальной бимы слова сказать не может. В наше время раввин должен быть искусным проповедником, размышляет реб Ошер-Аншл и переводит сердитый взгляд на сына.
Сын Иоселе, названный в память дела, — молодой человек восемнадцати лет с длинноватым бледным лицом, вьющимися черными волосами и с раввинским животиком, как и подобает молодому законоучителю, знающему оба Талмуда. Говорит он неспеша, и веки у него, как и у отца, всегда опущены. Реб Ошер-Аншл не имеет к сыну никаких претензий, ровным счетом никаких, но сегодня он срывает на нем досаду, накопившуюся против зятя:
— Зачем ковыряешь в носу?
Иоселе вздрагивает от испуга и почтительного страха перед отцом. Его сестра Циреле, широкая, грузная, со светлыми волосами, голубыми глазами и по-славянски вздернутым, как у гойки, коротким носиком, недовольно поглядывает на мужа. Она сразу поняла, что отец хоть и обратился к брату, но не его имел в виду. Не теряется только старая раввинша, толстая, рыхлая, с перекошенным от подагрических болей лицом и в сползающем на глаза парике.
— Чего ты так боишься? — обращается она к мужу и сдвигает парик на затылок. Раввинша воинственна, однажды это проявилось даже по отношению к Всевышнему. «Если, согласно Учению, женщины не обязаны слушать, как трубят в шофар, — так и не надо!» — заявила она и не пошла на Рошешоне в синагогу. Решительность жены обычно импонирует мужу, но сегодня реб Ошер-Аншл даже не улыбается и кричит на сына:
— Чего пялишь глаза? Пошли!
С сыном по одну руку и с зятем по другую отправляется реб Ошер-Аншл точно на заклание. Жена, дочь и внучки провожают его до дверей с такими лицами, словно он, а не полоцкий даян, должен предстать перед судом. Дорогой он все время подпрыгивает и не произносит ни слова. Но когда они входят в переулок благотворительных заведений, ему вдруг становится весело. Он замечает раввина с Тракайской улицы, реб Касриэля Кахане, тоже идущего в раввинский суд.
Реб Касриэль Кахане — высокий мужчина с рыжей бородой. Он никогда не выдвигает при ходьбе ногу более, чем на полшага. При этом он откидывается назад, будто сидит в кресле-качалке и медленно покачивается. Он умен и разбирается в деловых вопросах, и потому его приемная всегда полна торговцами. Он и арбитр, и третейский судья, и зарабатывает больше трех виленских раввинов, вместе взятых. Он не произносит проповедей, не толкует Учения, и никто до сих пор не знает, мизрахник он или агудасник. Поговаривают, что за умение разбираться в товаре и за дельные советы торговцы скотом приглашают его в компаньоны. Пробежав глазами газету, он уже знает, какие акции поднимутся, какие понизятся и какую валюту следует немедленно продать биржевикам на Рудницкой улице. И вот сердце его гложет досада, что сегодня, вместо того чтобы заниматься арбитражем, придется судить полоцкого даяна. Поэтому встрече с реб Ошер-Аншлом он рад не меньше, чем тот встрече с ним. Оба они по натуре миротворцы и ненавидят раздоры.
Реб Шмуэль-Муни вскакивает, встречая обоих, точно посланцев небес. Реб Лейви не отрывает взгляда от книги и лишь едва привстает. Лицо его еще более надувается. Реб Шмуэль-Муни, сидевший в одиночестве и смертельно измученный упорным молчанием реб Лейви, принимается торопливо и деловито перешептываться с обоими коллегами о том, какую политику следует выбрать в разговоре с полоцким даяном, чтобы добиться от него добровольной капитуляции. Реб Касриэль Кахане пожимает плечами, а реб Ошер-Аншл покашливает. Оба согласны, что надо избежать раздора. Но если реб Лейви решил выступить во всеоружии Закона, они не станут противоречить.
Уставившись в Рамбама, реб Лейви недоумевает, отчего еще не явился полоцкий даян. Посланцу он сказал, что придет, а реб Лейви знает: если полоцкий даян что-либо обещал, то выполнит, даже если ему придется для этого идти в огонь. Не будь он таким стойким в убеждениях и таким гордым, не дошло бы дело до нынешнего заседания. Нельзя даже и сравнивать полоцкого даяна с этими законоучителями, которые должны его судить. Они ему едва ли по щиколотку. Реб Касриэль Кахане занимается арбитражем, но надо ли ради этого быть раввином? Умный торговец справляется с этим лучше. Реб Шмуэль-Муни ведет политику. Раввин должен первым делом следить за жителями своей улицы, чтобы они не нарушали субботы, не ели трефного, хранили чистоту семейного очага. А реб Шмуэль-Муни обеспечивает устоями веры всю Литву, всю Польшу, весь мир, и у него просто не остается времени для своих прихожан с улицы Стекольщиков. А шурин мой, реб Ошер-Аншл, продолжает размышлять реб Лейви, привел с собой в качестве телохранителей зятя и сына. Еще и дочь свою, Циреле, следовало бы ему привести, ту самую, которая пишет письма на нескольких языках для всех соседок с Гитки-Тойбиной улицы. Она благочестива, но получила и светское образование.
Молча уставившись в раскрытую книгу, реб Лейви пощипывает свои медно-рыжие брови. Его мрачное молчание растекается по комнате, забирается в бороды раввинов и залепляет им рты точно глиной.
Дверь отворяется, и на пороге застывает реб Довид Зелвер. Он с трудом переводит дыхание, как после быстрого бега. Реб Лейви, едва приподымавшийся при появлении коллег, встает во весь рост перед своим противником, самым молодым из всех присутствующих раввинов.
— Вы опоздали, — произносит Фишл Блюм.
«Именно моему дорогому зятю понадобилось это сказать!» — думает реб Ошер-Аншл и вдруг понимает, что Провидение, наделившее кошачьи лапы мягкими подушечками, чтобы прятать в них острые когти, зятя его наградило густой бородой, чтобы прятать в ней мясистые толстые губы и налитые щеки. Реб Ошер-Аншл гневно глядит на зятя и с еще большим гневом на сына, остановившегося за спиной Фишла. Иоселе, почувствовав взгляд отца, вмиг выдергивает из ноздри палец. Восемнадцатилетний знаток обоих Талмудов перебрал в памяти весь трактат «Ношим»[96] и все еще не знает, откуда полоцкий даян извлек разрешение для агуны, не представившей свидетелей.
Реб Довид опоздал, потому что вынужден был бежать за фельдшером для больного ребенка. Он чувствует, что следует объясниться во избежание упреков в неуважении к старшим раввинам. Но он не хочет, чтобы его жалели. Они могут подумать, что разговоры о больном ребенке — предупредительный ход с его стороны, попытка вызвать снисхождение к себе.
— Садитесь, реб Довид, — говорит реб Лейви без малейшего признака досады на то, что полоцкий даян заставил духовный суд ждать себя.
Полоцкий даян, не вынимая рук из карманов пальто, словно он забежал сюда лишь на минутку, садится у противоположного реб Лейви края стола.
— Почему вы не снимаете пальто, реб Довид? — обращается к нему реб Лейви, и голос его звучит благожелательно и печально. — Вы что, не хотите даже побеседовать с коллегами из ваада?
Полоцкий даян достает из кармана бумажку и вертит ее в руках. Это рецепт, выписанный фельдшером для ребенка. Он хочет показать рецепт раввинам, рассказать, почему опоздал, почему не снимает пальто. Не желая еще больше опоздать, он не заказал лекарства, но ему надо немедленно бежать в аптеку. Однако, ни слова не говоря, он раздевается, садится на прежнее место и кладет обе ладони на стол, будто хочет показать, что руки его чисты.
Заседание раввинского суда
Реб Лейви оперся высоким морщинистым лбом на руку, молчит в тоскливой тишине, не знает, с чего начать разговор. Претензий накопилось в нем — бочка пороху; но нет запала этот порох поджечь. Реб Лейви кряхтит и начинает тихим голосом, выдающим его слабость: Обитающий на небесах знает правду, он, реб Лейви, сделал все, чтобы дело агуны не получило огласки. Но об этом деле узнали из-за инцидента в городской синагоге, и, как известно, весь город всполошился. У ваада не осталось иного выхода, как вызвать полоцкого даяна, чтобы спросить, на чем он основывал данное им агуне разрешение выйти замуж. Если оно основано на Законе, раввины рады будут разъяснить всем, что агуна имела право на замужество, и в народе наступит мир.
Реб Лейви, просветлев лицом, глядит на реб Довида Зелвера, словно будучи уверенным в том, что тот сейчас все объяснит, и обрадованные раввины разойдутся. Остальные законоучители, сидящие вокруг стола, тоже выжидающе смотрят на полоцкого даяна; длинный бледный нос Иоселе, сына реб Ошер-Аншла, еще сильнее вытянулся и побледнел от ожидания невероятных чудес.
Реб Довид торопливо отвечает: у него нет сомнений в том, что агуна могла снова выйти замуж. Прошло больше полутора десятков лет с тех пор, как ее муж ушел на войну и не вернулся обратно. Когда странник не возвращается домой, в большинстве случаев это означает, что он умер; и если солдат не возвращается с войны, то в большинстве случаев виной тому смерть. В случае «двойного большинства» многие ахройним[97] освобождали агун. Если же обратиться к данному случаю, то муж агуны был в одиннадцатой роте Оренбургского полка, стоявшего в Вильне. Все знают, что Оренбургский полк ушел в Пруссию в самом начале войны, и почти все солдаты погибли. Спаслись немногие. А те немногие солдаты Оренбургского полка, которые все же спаслись, рассказывали и продолжают рассказывать и по сей день, что из одиннадцатой роты не осталось в живых ни единого человека. И потому жены погибших солдат-евреев уже давно снова вышли замуж.