Безмужняя - Хаим Граде

— Вы хотите развестись с мужем, чтобы избавить меня от преследований? — спрашивает он мягко, и она вздрагивает от тихой радости.

— Да, ребе, — выдыхает она жарко и порывисто.

— Это не поможет, — его губы морщатся в болезненной улыбке, узкая золотистая бородка вздрагивает, — раввинам вовсе не нужно, чтобы вы разводились с мужем. Они добиваются моего раскаяния, хотят, чтобы я признал, что ошибся.

— Сделайте это, ребе, — она простирает к нему руки, но тут же опускает их, — пожалейте себя и свою семью. Мой муж не огорчится нашим разводом. Он сожалеет, что женился на мне. Я вижу, что он раскаивается. Он не может появиться ни на улице, ни в синагоге. А если мой муж раскаивается, то раскаиваюсь и я — и вы тоже должны раскаяться, и тогда раввины помирятся с вами. Они дадут вам лучшее место, лучшее жалованье и защитят от всех врагов.

— Откуда вам это известно? — глаза реб Довида становятся черными, как окна опустевшей ночью синагоги.

— Так сказал мне раввин из двора Шлоймы Киссина, — она глядит на него заботливым и счастливым взглядом.

Ноздри реб Довида гневно вздрагивают. С ним хотят обойтись по-хорошему, лишь бы он отказался от своего толкования Закона? Реб Лейви Гурвиц еще и добросердечен! Он преисполнен милости и прощения, готов забыть о дерзости полоцкого даяна, если тот будет бить себя в грудь, признавая свою вину и свою греховность.

— Я никогда не раскаюсь, — шепчет реб Довид. Голос и облик его свидетельствуют о его упрямстве больше, чем слова. — А если вы хотите развестись с мужем ради моего блага, то скажу вам, что этим вы причините мне только зло. Вы покажете всему городу и всем раввинам, что даже в ваших глазах я никакой не раввин и мое разрешение недействительно. А мужу вашему передайте от моего имени, что ему следует быть более мужественным. Пусть появляется на улицах! Пусть идет в синагогу! — содрогается и трепещет от яростного возбуждения невысокий реб Довид, сжимая кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не выкрикнуть, что муж ее — не мужчина, что он не достоин ее. — Передайте вашему мужу, что я считаю вас праведницей. Вы слышите? Праведницей! А вам я велю больше не вмешиваться в мои дела. Вы поступили плохо, очень плохо, пойдя к раввину из двора Шлоймы Киссина. Если вы и дальше будете вмешиваться, вы причините мне только зло. Люди увидят, что вы повсюду носитесь, защищая меня, и станут говорить, что я взял с вас мзду. Могут сказать и что-нибудь похуже. Моя жена уже говорит. А если вы разведетесь с вашим мужем, весь город скажет то же, что моя жена. Любые муки и любой позор я готов вынести, кроме такого, — он глядит ей в лицо испуганными глазами, и его запавшие от переживаний щеки, подбородок и даже зубы дрожат, словно он боится, что подозрения раввинши не напрасны.

— Правда, правда, — бормочет Мэрл и сама не знает, что она хочет этим сказать: правду ли говорит раввин, и ей не следует вмешиваться, правду ли говорит раввинша. Еще на краткий миг ее печальный взгляд останавливается на его лице, затем, скрывая охватившую ее дрожь, Мэрл внезапно отодвигается от раввина, словно боясь упасть к его ногам. Глаза реб Довида светятся испугом, удивлением и задумчивостью. Даже когда белошвейка теряется из виду среди синагогальных скамей и он слышит, что она вышла на улицу, он все еще стоит в оцепенении, вцепившись руками в края амуда, словно приковав самого себя, чтобы не броситься за нею вдогонку.

Наконец реб Довид оторвался от амуда, взбежал на ступеньки арон-кодеша и вытер паройхесом[88] слезы, как бы стирая облик замужней женщины, глядевшей ему в лицо так долго, что ее образ запечатлелся в каждой его морщинке. И все еще страшась, что белошвейка осталась где-нибудь в темном уголке его мыслей, раввин подбежал к ящичку с выключателями возле двери и стал включать лампы одну за другой, пока всю синагогу не залил свет, точно в ночь на Йом Кипур.

Мэрл застыла у ворот, увидев, как вдруг вспыхнувшие окна синагоги осветили всю улицу до самого Зареченского рынка, словно указывая ей в темноте путь к дому и к мужу. «Владыка небесный! — прошептала она. — Какой же это необыкновенный человек! Какое нежное и мужественное сердце! Быть может, стоило столько лет оставаться агуной, чтобы узнать, какие люди бывают на свете». Отныне еще глубже ее одиночество: не будет ей такого счастья, не достанется ей такой муж… Она возвратится к своему благоверному, упросит, чтобы он не бросал ее. Какое же он ничтожество! Какой трус! Однако она сделает все, чтобы поладить с ним; и сделает это ради полоцкого даяна.

Реб Шмуэль-Муни с улицы Стекольщиков

Законоучитель с улицы Стекольщиков реб Шмуэль-Муни — тощий человечек с длинной волнистой бородой и большим толстым носом, утыканным торчащими волосками, как перезрелая редька. Весь город удивляется его царственно вьющейся белой бороде и его образу жизни. У реб Шмуэля-Муни три сына и две дочери-невесты. Старший сын учится в Мирской ешиве, а младших мальчиков обучает поруш из молельни гаона. Недельного жалованья реб Шмуэля-Муни едва хватает на три дня, а остальные четыре дня, включая субботу, семья живет в долг. Кредиторы осаждают его дом. Мясник, бакалейщик, домовладелец и учитель младших сыновей сходятся к дому раввина, точно на свадьбу. И вдруг появляется почтальон с письмом. Реб Шмуэль-Муни надевает очки, бегло просматривает листок и с ухмылкой обращается к кредиторам:

— Люди добрые, все уладится, и наилучшим образом!

О чем письмо, кредиторы не знают, но, судя по обнадеживающей ухмылке, похоже, что законоучителю выпал крупный выигрыш или привалило наследство от американского дядюшки. Торговцы и поруш уходят умиротворенные, а реб Шмуэль-Муни зовет жену, вышедшую на кухню:

— Довид-Мойше спрашивает о тебе и о детях.

— О чем он еще пишет? — устало интересуется раввинша.

— О Торе он пишет и просит денег. Я напишу главе Мирской ешивы, чтобы он дал Довиду-Мойше за мой счет столько, сколько понадобится.

Раввинша озабоченно глядит на мужа, скрестив руки на переднике, и раскачивается из стороны в сторону. За его счет? Он, видимо, полагает, что его улыбочка светится от Вильны до Мира, и глава ешивы поверит ему на слово? Дети других раввинов живут за счет ешивы, почему же ему не пристало, чтобы сын получал содержание? Неужто приличней писать главе ешивы, просить взаймы, а потом не расплатиться? Незачем держать учителя для мальчиков — они могут посещать Рамейлову ешиву! И почему ему так хочется иметь зятьями только больших знатоков Торы, если он знает, что приданого нет даже для зятьев самого низшего ранга?

— Ни один прихожанин не относится к раввину так неуважительно, как собственная жена раввина! — отвечает реб Шмуэль-Муни разом на все вопросы и убегает из дому.

У реб Шмуэля-Муни никогда нет времени. Он ведет политику ваада, комитета ешив, комитета мизрахников, а также агудасников. Именно он — главная пружина всех больших съездов литовских раввинов, когда зал осажден прихожанами, теснящимися у входа, чтобы хоть одним глазком глянуть на мужей Учения. Точно в былые времена, когда народ теснился во дворе Храма, чтобы взглянуть на Синедрион. Возглавляют эти съезды дородные широкоплечие мужи — высокие выпуклые лбы, тучные бороды, насупленные брови карнизами нависают над мечущими молнии глазами. Часто между раввинами вспыхивает спор — выглядит это так, будто пылают столетние дубы. Сражаются там не ходкими словечками из нравоучительных книжонок, не расхожей мелочью из «Эйн-Яаков»[89] — там сражаются большими виленскими томами Талмуда, швыряют друг в друга глыбы заключений «Хошен Мишпат»[90]. Вот-вот прогнутся стены, и небесный глас вмешается и объявит, на чьей стороне правда! Битва между рабби Элиэзером бен Гирканом и его соратниками, таннаями! Захолустные местечковые раввины щупают свои длинные пейсы и бормочут в испуге: «Звезды низвергнутся с неба! Сдвинутся звезды от мест своих! Мир сейчас перевернется!» И всеми этими заседаниями управляет реб Шмуэль-Муни, законоучитель с улицы Стекольщиков, хотя сам он никогда не председательствует, совершенно незаметен и раввины даже не встают при его появлении.

А если уж говорить собственно о Вильне, то здесь без него и с места ничто не стронется: ни свадьба, ни похороны. На раввинской свадьбе он нашептывает отцу невесты, кого из гостей удостоить чести благословлять первым, а кого — вторым; кого усадить справа от жениха, а кого — слева. Умирает именитый человек, раввины съезжаются на похороны — реб Шмуэль-Муни и тут ведет политику: кто из гостей произнесет надгробную речь в городской синагоге, кто будет славословить покойного на синагогальном дворе, кто — на кладбище до погребения, кто — после, а кто останется с подготовленным надгробным словом, так и не сказав его. Не один ученый муж из приезжавших издалека на свадьбу или похороны становился кровным врагом реб Шмуэля-Муни. Но это мало его заботит: с ухмылкой на устах он постоянно спешит с заседания на заседание.