Сборники стихотворений - Владимир Маяковский

вместо

"Полкаша" зовут:

"Собака имени Полкан". "Крем Коллонтай.

Молодит и холит". "Гребенки Мейерхольд". "Мочала а-ля Качалов". "Гигиенические подтяжки имени Семашки". После этого

гуди во все моторы, наизобретай идей мешок, все равно

про Мейерхольда будут спрашивать:

- "Который? Это тот, который гребешок?" Я к великим

не суюсь в почетнейшие лики. Я солдат

в шеренге миллиардной. Но и я

взываю к вам

от всех великих: - Милые,

не обращайтесь с ними фамильярно!

1926

КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИВЫЧКИ

Я два месяца

шатался по природе, чтоб смотреть цветы

и звезд огнишки. Таковых не видел.

Вся природа вроде телефонной книжки. Везде

у скал,

на массивном грузе Кавказа

и Крыма скалоликого, на стенах уборных,

на небе,

на пузе лошади Петра Великого, от пыли дорожной

до гор,

где грозы гремят,

грома потрясав,везде

отрывки стихов и прозы, фамилии

и адреса. "Здесь были Соня и Ваня Хайлов.

Семейство ело и отдыхало". "Коля и Зина

соединили души". Стрела

и сердце

в виде груши. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Комсомолец Петр Парулайтис". "Мусью Гога, парикмахер из Таганрога". На кипарисе,

стоящем века, весь алфавит:

а б в г д е ж з к. А у этого

от лазанья

талант иссяк. Превыше орлиных зон просто и мило:

"Исак Лебензон". Особенно

людей

винить не будем. Таким нельзя

без фамилий и дат! Всю жизнь канцелярствовали,

привыкли люди. Они

и на скалу

глядят, как на мандат. Такому,

глядящему

за чаем

с балконца как солнце

садится в чаще, ни восход,

ни закат,

а даже солнце входящее

и исходящее. Эх!

Поставь меня

часок

на место Рыкова, я б

к весне

декрет железный выковал: "По фамилиям

на стволах и скалах узнать

подписавшихся малых. Каждому

в лапки дать по тряпке. За спину ведра и марш бодро! Подписавшимся

и Колям

и Зинам собственные имена

стирать бензином. А чтоб энергия

не пропадала даром, кстати и Ай-Петри

почистить скипидаром. А кто

до того

к подписям привык, что снова

к скале полез,у этого

навсегда

закрывается лик без". Под декретом подпись

и росчерк броский

Владимир Маяковский.

1926 Ялта, Симферополь, Гурзуф, Алупка

ХУЛИГАН

Республика наша в опасности.

В дверь лезет

немыслимый зверь. Морда матовым рыком гулка, лапы

в кулаках. Безмозглый,

и две ноги для ляганий, вот - портрет хулиганий. Матроска в полоску,

словно леса. Из этих лесов

глядят телеса. Чтоб замаскировать рыло мандрилье, шерсть

аккуратно

сбрил на рыле. Хлопья пудры

("Лебяжьего пуха"!), бабочка-галстук

от уха до уха. Души не имеется.

(Выдумка бар!) В груди

пивной

и водочный пар. Обутые лодочкой качает ноги водочкой. Что ни шаг враг. - Вдрызг фонарь,

враги - фонари. Мне темно,

так никто не гори. Враг - дверь,

враг - дом, враг

всяк,

живущий трудом. Враг - читальня.

Враг - клуб. Глупейте все,

если я глуп!Ремень в ручище,

и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет,

и гиря вертится,а ну

попробуй встретиться! По переулочкам - луна. Идет одна.

Она юна. - Хорошенькая!

(За косу.) Обкрутимся без загсу!Никто не услышит,

напрасно орет вонючей ладонью зажатый рот. - Не нас контрапупят

не наше дело! Бежим, ребята,

чтоб нам не влетело!Луна

в испуге

за тучу пятится от рваной груды

мяса и платьица. А в ближней пивной

веселье неистовое. Парень

пиво глушит

и посвистывает. Поймали парня.

Парня - в суд. У защиты

словесный зуд: - Конечно,

от парня

уйма вреда, но кто виноват?

Среда. В нем

силу сдерживать

нет моготы. Он - русский.

Он

богатырь! - Добрыня Никитич!

Будьте добры, не трогайте этих Добрынь!Бантиком

губки

сложил подсудимый. Прислушивается

к речи зудимой. Сидит

смирней и краше, чем сахарный барашек. И припаяет судья

(сердобольно) "4 месяца". Довольно! Разве

зверю,

который взбесится, дают

на поправку

4 месяца? Деревню - на сход!

Собери

и при ней словами прожги парней! Гуди,

и чтоб каждый завод гудел об этой

последней беде. А кто

словам не умилится, тому

агитатор

шашка милиции. Решимость

и дисциплина,

пружинь тело рабочих дружин! Чтоб, если

возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник. Когда

у больного

рука гниет не надо жалеть ее. Пора

топором закона

отсечь гнилые

дела и речь!

1926

ХУЛИГАН

Ливень докладов.

Преете?

Прей! А под клубом,

гармошкой избранные, в клубах табачных

шипит "Левенбрей", в белой пене

прибоем

трехгорное... Еле в стул вмещается парень. Один кулак

четыре кило. Парень взвинчен.

Парень распарен. Волос взъерошенный.

Нос лилов. Мало парню такому доклада. Парню

слово душевное нужно. Парню

силу выхлестнуть надо. Парню надо...

- новую дюжину! Парень выходит.

Как в бурю на катере. Тесен фарватер.

Тело намокло. Парнем разосланы

к чертовой матери бабы,

деревья,

фонарные стекла. Смотрит

кому бы заехать в ухо? Что башка не придумает дурья?! Бомба

из безобразий и ухарств, дурости,

пива

и бескультурья. Так, сквозь песни о будущем рае, только солнце спрячется, канув, тянутся

к центру огней

от окраин драка,

муть

и ругня хулиганов. Надо

в упор им

рабочьи дружины, надо,

чтоб их

судом обломало, в спорт

перелить

мускулья пружины,надо и надо,

но этого мало... Суд не скрутит

набрать имен и раструбить

в молве многогласой, чтоб на лбу горело клеймо: "Выродок рабочего класса". А главное - помнить,

что наше тело дышит

не только тем, что скушано; надо

рабочей культуры дело делать так,

чтоб не было скушно.

1926

РАЗГОВОР НА ОДЕССКОМ РЕЙДЕ ДЕСАНТНЫХ СУДОВ: "СОВЕТСКИЙ ДАГЕСТАН"

И "КРАСНАЯ АБХАЗИЯ"

Перья-облака,

закат расканарейте! Опускайся,

южной ночи гнет! Пара

пароходов

говорит на рейде: то один моргнет,

а то

другой моргнет. Что сигналят?

Напрягаю я

морщины лба. Красный раз...

угаснет,

и зеленый... Может быть,

любовная мольба.

Может быть,

ревнует разозленный. Может, просит:

"Красная Абхазия"! Говорит

"Советский Дагестан". Я устал,

один по морю лазая, подойди сюда

и рядом стань.Но в ответ

коварная

она: - Как-нибудь

один

живи и грейся. Я теперь

по мачты влюблена в серый "Коминтерн",

трехтрубный крейсер. - Все вы,

бабы,

трясогузки и канальи... Что ей крейсер,

дылда и пачкун?Поскулил

и снова засигналил! - Кто-нибудь,

пришлите табачку!.. Скучно здесь,

нехорошо

и мокро. Здесь

от скуки

отсыреет и броня...Дремлет мир,

на Черноморский округ синь-слезищу

морем оброня.

1926

ПИСЬМО ПИСАТЕЛЯ ВЛАДИМИРА ВЛАДИМИРОВИЧА МАЯКОВСКОГО

ПИСАТЕЛЮ

АЛЕКСЕЮ МАКСИМОВИЧУ ГОРЬКОМУ

Алексей Максимович,

как помню,

между нами что-то вышло

вроде драки

или ссоры. Я ушел,

блестя

потертыми штанами; взяли Вас

международные рессоры. Нынче

иначе. Сед височный блеск,

и взоры озаренней. Я не лезу

ни с моралью,

ни в спасатели, без иронии,

как писатель

говорю с писателем. Очень жалко мне, товарищ Горький, что не видно

Вас

на стройке наших дней. Думаете

с Капри,

с горки Вам видней? Вы и Луначарский

похвалы повальные, добряки,

а пишущий

бесстыж тычет

целый день

свои

похвальные листы. Что годится, чем гордиться? Продают "Цемент"

со всех лотков. Вы такую книгу, что ли, цените? Нет нигде цемента,

а Гладков написал

благодарственный молебен о цементе. Затыкаешь ноздри,

нос наморщишь и идешь

верстой болотца длинненького. Кстати,

говорят,

что Вы открыли мощи этого...

Калинникова. Мало знать

чистописаниев ремесла, расписать закат

или цветенье редьки. Вот

когда

к ребру душа примерзла, ты ее попробуй отогреть-ка! Жизнь стиха тоже тиха. Что горенья?

Даже

нет и тленья в их стихе

холодном

и лядащем. Все

входящие

срифмуют впечатления и печатают

в журнале

в исходящем. А рядом

молотобойцев

анапестам учит

профессор Шенгели. Тут

не поймете просто-напросто, в гимназии вы,

в шинке ли? Алексей Максимович,

у Вас

в Италии Вы когда-нибудь

подобное

видали? Приспособленность

и ласковость дворовой, деятельность

блюдо-рубле - и тому подобных "лиз" называют многие

- "здоровый реализм".И мы реалисты,

но не на подножном корму,

не с мордой, упершейся вниз,мы в новом,

грядущем быту,

помноженном на электричество