Последний гетман - Аркадий Савеличев

«Во втором пакете оказия! Скверная бумажка, фальшивою рукою написанная. Открытая брань, поносные и язвительные слова матери нашей, брату моему графу Алексею Григорьевичу и мне собственно. От дерзновенного некоего злодея… жида, кажуть…»

Автора, конечно, не нашли, хотя по распоряжению канцлера была назначена целая комиссия. Ищи ветра в поле, во степи то есть! Время-то самое неподходящее, возмутительное. Казачки стали разбивать еврейские шинки, а самих хозяев кого в лодку да вниз по Сейму, Десне ли, а то и по Днепру, на съедение татарам; больше того, по оврагам прибрежным бренные тела разбрасывали. Конечно, в Петербурге никто не хотел защищать малороссийских жидов, но гетману-то почему не подсыпать сольцы под мягкое место?

Ага! Вот и открытый донос от жида, назвавшегося Аароном Якубовым. Сме-елый оказался! Мол, некоторые сотники торгуют под именем гетмана, с его же уряду, заповедными товарами, как то лесом, горилкой и быками. Через Польшу да Кенигсберг шлют, а денежки кому?.. Немалые деньги, да и личность немала, ратуйте нас и всю Малороссию!

Опять под руководством канцлера Бестужева шло долгое и тягомотное разбирательство. Гетмана вроде бы не беспокоили, но ведь сотники-то под чьим началом?.. Вот-вот!

Жида то ли повесили, то ливни по Днепру спустили, а Государыня, которой надоело все это… повелела добавить на гетманский уряд пятьдесят тысяч рублей ежегодных. То ли жидов оголодалых подкормить, то ли сербов беглых, то ли глотки кляузникам позатыкать. Царское ли дело – таким глупством заниматься? В доказательство чего и поскакал в Глухов нарочным вице-капрал лейб-кампании придворной сотни Василий Суворов, сынка которого Александра Васильева Елизавета самолично крестила, – пожалованный орден Св. апостола Андрея Первозванного, с лентой же наплечной, в драгоценной шкатулке вез доверенный капрал, армейским чином так капитан. Как раз перед злополучным восхождением гетмана на бастионы Черниговской крепости, когда ленту-то и сорвало с плеча. Опять же Божье дело – вихрь, а он с грязноватой пылью и до Петербурга допылил.

Но старший брат к тому времени, видать, покончил с венгерским, через капрала же и пришло приглашение:

«А как управитесь с делами поспешными, извольте, гетман, свою Государыню навестить…»

Он был рад проветриться от малороссийской пыли, обрадовалась было и Екатерина Ивановна… но как же, опять ведь «чижолая»?!

Он нежно огладил ее такой родной, детородный животик и успокоил тем, что пообещал: раньше чем через полмесяца ему не собраться. В Батурин опять надо. Задумано там, в потомственной казацкой столице, строить трехэтажный каменный дворец, соответствующий их положению, а можно ли без догляда?

– Не можно, – с облегченным вздохом согласилась Екатерина Ивановна.

Все-таки Батурин – не Петербург. Долго вальяжный муженек не задержится. Там и домов-то порядочных нет, чтоб гетману прилично было. Ну, ночку-другую как-нибудь перекоротает, и опять к жене под бочок. «Чижолость» – то пока не опасная, на третьем месяце всего. Пожалуй, удастся уговорить и для поездки в Петербург. Не растрясет, поди!

XII

Когда первый казацкий гетман, по приказу Стефана Батория, ставил город, его меньше всего интересовали красоты здешних мест. Батурину надлежит быть крепостью, а для того здесь все условия: высокий, обрывистый берег Сейма, а позади овраги, непроходимые для конницы. Крепость была что надо! Татары, прорывая вместе с казацкими заслонами Днепр, Десну и самый Сейм, могли пожечь только посады – на земляные, но грозные валы крепости, в самых опасных местах к тому же облицованные камнем, взойти не могли. Позднее камень наращивали, пока стены не образовались. Но ведь светлейший князь Меншиков-то – взошел?! Не на коне, а с яростью пехотной. Потому и порушено все, что можно было порушить, остальное взорвано с погребами, благо что пороху в крепости хватало.

Мертвое место, окруженное негустыми посадами. Даже сорок лет спустя боялись здесь селиться люди. Но красота, красотища-то!…

С берегового нагорья степь за Сеймом открывалась на десяток верст. И была она не пустая, как где-нибудь за Чигирином или Каменцом. Перемежали ее дубовые рощицы, да и сосняки не все были порублены на хаты. Местами – как наваждение, одиночные белые, старинные березы; здесь не так палило солнцем, как в низовом Заднепровье. Овраги, если их маленько почистить, обращались в гористые парки. Воздух – такой хмельной, что дух захватывало. После болотистой, низовой глухомани – не зря же прозванной Глуховым – просто рай земной. Все-таки сейчас можно не прятаться в глухомани от татарской конницы; ей не пройти сквозь полки упорядоченного казацкого войска. Пошалили на границах, а как два-три полковника со своими тысячными саблями отсекли орду вместе с головами, сразу откатились в Дикое Поле. Тот же полковник Горленко сетовал: по-настоящему и помахать-то не пришлось. Труслива стала татарва, а турки до этих мест уже и не суются, разве что по Днестру Молдову пограбят. Чегорке в глухомани себя запирать? Там, конечно, хороший дворец, к тому ж новым гетманом, ради молодой жены, порядочно обустроенный, а здесь только развалины да циклопическими взрывами разбросанные глыбищи крепостных стен.

Стены крепостные возводить не надобно, а дворец какой, в здешних краях не видали, на гребне утеса может возвести?..

Еще будучи в Киеве, он с польским архитектором сговорился, для чего и был послан загодя курьер, чтоб гонорливый пан не медлил сюда явиться. Пока что велел своей небольшой охране устроиться в посаде, а ему поставить шатер на берегу откоса. Нужные припасы были из Глухова прихвачены, здесь могли и двое-трое денщиков обслужить. Право, надоело многолюдное окружение, особливо при двухмесячной поездке по своей «Под-Империи». Стол с несколькими легкими креслицами – и то вослед пришли из Глухова. Хотелось поразмыслить наедине – стоит ли втягивать себя в такое огромное строительство? Часть издержек возьмет на себя, конечно, казна, но хлопоты, хлопоты! Что скрывать, не любил Кирилл Григорьевич хлопотливых дел. Разве что сами наваливались, когда не отбрыкаешься. Здесь-то чего хлопотать – пусть архитекторы хлопочут, им за это деньги будут платить, и немалые.

Он с удовольствием скушал из Глухова привезенный и здесь на жаровне подогретый обед и теперь сидел в кресле, поглядывал на синеющий… нет, голубеющий, как его Андреевская лента… издали спокойно извившийся Сейм. Эту ленточку не скомкаешь и в карман не спрячешь, как на черниговском бастионе. Красота!

При таком благодушном настроении привлек внимание какой-то невзрачный челн, барахтавшийся на реке, встреч течению. Явно не по силам было двум его гребцам, одним из которых, кажется, уселась женщина. Это с нагорья спокойным казался Сейм, а для четырех рук непроходим. Эк их угораздило! Течение прибило челн прямо к береговой круче, и гребцы напрасно табанили веслами. Единственное, что могли, – удерживаться на плаву, чтоб не относило вниз. Пройти вверх для них было немыслимо.

Для чего-то он, уползая камзолом вниз по осыпям, задумал спуститься к воде? Немногая оставшаяся охрана насторожилась – куда ж наш ясновельможный? Он махнул рукой, чтоб оставались наверху. Иногда ведь и гетману хочется каким-нибудь глупством заняться.

В челноке, прибитом к береговой круче, табанили веслами двое: старик в казацкой, не по росту длинной свите и девушка, тоже в слишком широкой юбке, с повязанной кое-как непомерной плахте8.

– Здесь водоворот! – крикнул. – Чуть пониже спуститесь, там можно пристать.

Они ослабили весла, тут же подхватило клокочущее течение, отжимая от берега.

– Да теперь-то жмитесь… несчастные гуляки! – вслед добавил, сам туда подвигаясь по узкой каменистой кромке.

Там была маленькая бухточка, которую гетман рассмотрел еще с нагорья, решив устроить причал для своих челнов. Они кое-как пристали, переводя дыхание. Когда подошел, в лодке обнаружилась и третья душа: старая женщина, ничком лежащая на днище. Стала понятна чужая одежда на плечах старика и девушки – женщина была в домашнем одеянии, в каком услужи-ют здешние шинкарки.

– Евреи, что ль? – спросил он помягче, чем подумал.

– Ага, жиды, пан добрый, – не заметя его снисхождения, привычным языком ответил старик. – Не губите, пане добродею! – пал он на колени, не замечая, что подхлестывает волна.

Кирилл Григорьевич при такой домашней поездке был, конечно, без мундира, да и в камзоле не самом лучшем. Все ж вид знатного пана повергнул в смятение и лежащую на днище женщину. Она приподнялась, обернулась носатым, чернявым, даже со следами усиков, лицом, с космами, подвязанными под горлом наподобие платка. Жидовка, сказал бы всякий, увидевший ее. Не от болезности, а для сокрытия ее лицом вниз упрятали. Вот жидов гетману только еще и не хватало!