Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Не было, — подтвердила несколько удивленная баронесса. — Вы знаете, о ком я говорю?

— Разумеется.

Она прикусила губу: значит, и это известно! Сколько же времени контрразведчики занимались ею, а она думала, что невидима, не засечена. Все «фольксваген». Она не хотела в него садиться. Для Восточной зоны более привычны другие модели и марки. Досадный промах. Но, признавая свою ошибку и последовавшее за ошибкой разоблачение, Найгоф не была полностью убеждена в существовании у контрразведчиков компрометирующих ее материалов. Осторожная проверка могла внести ясность, и Найгоф задала полковнику вопрос:

— Кого из трех вы имеете в виду?

Если полковник знает все, то должен свободно ответить на вопрос. Затягивая фразу, Найгоф наблюдала за прикрытыми густой щетинкой бровей глазами контрразведчика. Прежде всего они ответят, потом уже губы. Но не нашла ничего, не успела найти. Да и искать было нечего. Полковник произнес, не задумываясь:

— Конечно, не первого.

Так можно поверить в несуществующее. И она поверила. Не подумала, что полковник угадал. Впрочем, когда спрашивают об одном из трех, то никогда не имеют в виду первого. Чаще всего, не первого.

— И он убит здесь? — Полковник развязал папку, которую до этого так старательно завязывал, снял несколько страниц и обнажил фотографию. Глянул в нее не ради изучения, а чтобы удостовериться, та ли это, потом протянул снимок Найгоф.

Баронесса покраснела. Легко, оказывается, ввергнуть ее в смущение. Подобного эффекта полковник не ожидал. Задавая вопрос, он намеревался только уточнить факт. Да и на фотографии не было, кажется, ничего шокирующего женщину. Поэтому, увидев пунцовую волну стремительно набегающую на щеки и шею баронессы, он задумался — не могла ли какая-нибудь деталь попасть в фокус аппарата. Неприличная деталь!

Детали не было. Да Найгоф и не заметила бы ее. Она увидела себя, только себя, стоявшую у дерева и близоруко разглядывавшую зарубку на сосне. Рука уперлась в ствол, а ноги поднялись на носки. Напряженно поднялись, и оттого вся фигура казалась устремленной к одной труднодоступной цели. Ни грациозности, ни красоты. Если бы она знала, что за ней следят и еще фотографируют! Никогда, никогда не надо забывать о чужих глазах, даже в полном одиночестве.

Полковник протянул ей вторую фотографию. Боже! Стоя на коленях, она ощупывает или разгребает землю. И снова — ни красоты, ни грации. Почти животная откровенность движений.

— Да, — произнесла она машинально. — Здесь убит… — И не подняла глаз на полковника. Оставила их на фотографии, хотя надобности в этом уже не было. Все рассмотрено, все вызывает стыд и отвращение. А вот третий, четвертый, пятый снимок… Она стоит. Просто стоит. Смотрит прямо в объектив. И в глазах пустота. Пустота отчаяния, тупая горечь. Лицо уродливое. Да, уродливое: оказывается, она безобразна, может быть безобразной.

— На встречу с покойником вряд ли вы надеялись, — размышлял в это время полковник. — Но зачем потребовались такие усилия, чтобы проникнуть в преисподнюю? — Он намекал на снимок, где Найгоф пальцами и перочинным ножом пыталась распороть дерн.

— Да, конечно… — согласилась она. И с каким-то виноватым видом положила фотографии на стол.

— Что-то влекло вас туда?

— Да.

Зазвучали те самые «да», которых ждал полковник в начале беседы и которых было немало еще в лесу, озаренном закатным солнцем.

— Вы сказали, что прощались?

— Да.

— Это только слово? Или за ним скрыт какой-то смысл?

— Для меня, да…

Полковник сложил фотографии, постучал ребром стопки о стол, тихо постучал, не желая мешать Найгоф раздумывать, потом водворил их в папку. Завязывать не стал. И ее отодвинул: папка, видимо, могла еще понадобиться ему.

— Я знаю, что вы расскажете все. Все объясните. — твердо произнес полковник. — И, наверное, рассказ будет интересным, даже оригинальным…

Уверенность контрразведчика покоробила Найгоф. Она слегка усмехнулась, и в этой усмешке проглянуло и пренебрежение и великодушная снисходительность.

— Да, все расскажете. — Полковник поднял глаза — они, как и вначале, были выцветшими и усталыми. — Но у меня нет желания слушать. Слушать легенды, состряпанные услужливыми господами для баронессы, отправляющейся в турне по чужой стране.

Чужой! — хотела удивиться Найгоф. Она считала Восточный сектор собственным домом. Действительно, здесь был ее дом. Дом на Шонгаузераллей, который упомянул полковник. Но она не выразила удивления, даже не сделала такой попытки, только улыбнулась.

— Значит, вы предлагаете молчание? — с издевкой заметила она.

— Нет, не молчание…

— Так что же?

— Честный и, если хотите, деловой разговор, прежде всего ответ на заданный вопрос: что вы делали на втором километре Берлинской автотрассы?

— В одном слове?

— Это возможно? — несколько разочарованно спросил полковник.

— Вполне.

— Что ж, пусть будет одно слово, — все еще сомневаясь, согласился он. Что такое одно слово — ничего или все. Может, все. Бывают же такие слова!

— Прощалась…

Он вспылил. Лицо мгновенно преобразилось, глаза потемнели до черноты, и нависшие над ними брови сделали эту черноту непроглядной. На лбу, переносице, у рта прорубились жесткие складки. Найгоф среди этих складок заметила шрам. Он был красноватый, даже фиолетовый, пожалуй. Шрам напугал ее. Вдруг полковник станет мстить за него. Именно ей. Рут Хенкель.

— Прощалась… Это — правда, — сказала она торопливо.

Ладонь полковника прошла по глазам, видимо, что-то застилало их, усталость, что ли, а может, мешала боль, от того же шрама. И простого движения было достаточно для облегчения. Ладонь отошла, задержавшись чуть у виска, и глаза стали ясными. Не для нее: Найгоф по-прежнему видела совершенно выцветшие зрачки и радужную оболочку, чем-то похожую на серую паутину.

— Говорите, — устало произнес он. — Говорите же!

Она достала пачку сигарет. Закурила — полковник протянул ей огонь через стол, — затянулась несколько раз. Не для успокоения, а так, чтобы войти в форму, получить передышку перед схваткой. Ведь она предполагалась, эта схватка, даже планировалась, как один из вариантов операции. Сейчас ей предоставлялся первый удар. Предоставлялся полковником.

Найгоф откинулась на спинку стула и оттуда, из отдаления, посмотрела на противника. Оценивающе холодно посмотрела. Увидела — они оба немолоды. У обоих за плечами годы, нелегкая дорога, лишения, разочарования. Поиски главного — у нее, например. Жизнь взяла силы, здоровье. Они почти ровесники, но она моложе этого полковника. Красивее, если можно сравнивать красоту женщины и мужчины. Удачливее — она сберегла себя и способна бороться за счастье. Во всяком случае, за радости жизни. Ею дорожат, ее внимания добиваются, ей дарят чувства. А он? Он уже закончил жизнь. И все, что у него осталось, находится здесь — в этом кабинете с опущенными шторами, у этого стола, заваленного папками, перед стулом, на котором сидят задержанные, подследственные и, возможно, приговоренные. И еще — идея. Странная идея сотворения нового общества. Ей он отдал юность, здоровье, чувства. И никогда ничем не будет вознагражден. Потому, что жизнь не повторяется и утерянное не возвращается. Случайно лишь ласточкой залетит воспоминание, войдет какая-нибудь Рут Хенкель, девушка с Шонгаузераллей. Далекая и чужая, непомнящая ничего. Даже того дождливого вечера у станции метро…

— Я полюбила… — сказала она, глядя на полковника из-за чуть смеженных ресниц. — Не смущайтесь моей откровенностью… Она вызвана вашим же требованием говорить правду… Я полюбила. Это случилось где-то осенью сорок третьего года… Надеюсь дату называть не придется, у чувств еще есть своя туманная тнеопределенность, которая не значится в календаре… Но была осень, я помню, и шли дожди, долгие, скучные, доводящие до исступления дожди…

2

Гауптштурмфюрер Ольшер допустил грубый промах, когда осенью 1943 года привез на Ноенбургерштрассе двойника Исламбека и представил его президенту Туркестанского национального комитета Вали Каюмхану и его заместителю Баймирзе Хаиту. Это была первая ошибка начальника «Тюркостштелле». В комитете заметили ефрейтора, пока что выступавшего под собственной фамилией. Заметили и обратили внимание на слишком большую заинтересованность шефа эмигрантов в судьбе молодого легионера, чем-то похожего на Исламбека — не то осанкой, не то чертами лица. Позже внимание президента и первого министра оказалось для молодого легионера роковым. Но это позже, первое же знакомство с комитетом не внушило ефрейтору никакого опасения, наоборот, он испытал радость от общения с такими добрыми и отзывчивыми людьми. Вдали от родины, в хмуром Берлине он встретил земляков, способных, как ему показалось, стать его друзьями. Они совсем не были тронуты отчаянием и растерянностью, царившими в легионе. На Ноенбургерштрассе, кажется, ничего не знали о фронте, о трагедии мусульман, одетых в немецкие шинели. Как человек пугливый, он сразу поддался этому успокаивающему сердце благодушию, невольно потянулся к милым господам, так приветливо встретившим его.