Убей-городок (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Это он о чем? О том, что я вчера учил английский и малость переучился, или о том, что я не хотел возводить напраслину на невинного человека?

Но следователь уже вкладывал в пишущую машинку бланк «Протокола допроса свидетеля». Сразу же перебив слово «свидетеля» буквой «х», впечатал сверху «потерпевшего». А в прошлый раз он записывал мои показания авторучкой. С чего бы вдруг? И пишмашкой товарищ следак мастерски владеет. Вон, это же навык нужен, чтобы попасть в отпечатанные в типографии строчки.

Быстренько впечатав мои анкетные данные, Петр Семенович принялся задавать мне вопросы, с ловкостью опытной секретарши, вроде моей Аллочки (ну, теперь-то уже бывшей моей) фиксируя в протоколе ответы.

— По существу заданных мне вопросов могу сообщить следующее, — вежливо подсказал я прокурорскому работнику, — вчера, то есть семнадцатого июля я пришел к выводу, что единственным человеком, который хотел бы причинить мне телесные повреждения — или убить, мог быть только гражданин Бурмагин ...

А дальше я высказал свои «подозрения», которые сумел сформулировать. Главное, чтобы не ляпнуть что-то такое, странное — например, про информацию, полученную мной в восемьдесят восьмом году.

Но я был предельно краток, изложив лишь историю изъятия ружья, а также мои соображения о недовольство гражданина Бурмагина.

— Во время изъятия ружья гражданин Бурмагин вам угрожал? — поинтересовался прокурор. — В какой форме это было? В словесной? Что конкретно говорил Бурмагин? Угрожал ли он убийством?

То, что Бурмагин мог выражать угрозы только в словесной форме, оно понятно. А в какой же еще? Ну, жестами мог показывать свое недовольство. Кулак продемонстрировать. Но где же мне вспомнить — угрожал ли Бурмагин, нет ли? Я ведь даже не помню — а изымал ли я ружье в присутствие самого хозяина, или там находилась его жена? Да и то, как я ездил забирать ружье — тоже не помню. Судя по выписке из разрешительной системы, ружье я изъял двадцатого мая, когда Бурмагин уже вышел из КПЗ. Но не помню я ни хозяина оружия, ни его лысины. Где уж за сорок-то с лишним лет запомнить каждую угрозу, что пришлось выслушать?

Соврать, что ли? Но врать не стану. И не в моих привычках так мелко врать, да и смысла нет. Так следователю и сказал — не помню.

— Значит, так и запишем, — констатировал Петр Семенович и принялся стучать по клавишам, проговаривая вслух: — Я не уверен, что подозреваемый Бурмагин мне угрожал.

Следователь кивал, а я рассказывал, как вчера пришел на квартиру к гражданину Бурмагину, принялся расспрашивать его о совершенном преступлении. И все было чинно-благородно, со всеми вытекающими.

А вот после того, как я убедился, что мои подозрения подтвердились, посоветовал ему отправиться в отдел милиции и написать явку с повинной.

Кое о чем я умолчал. Например, что на лестничной площадке был еще и мой коллега — участковый инспектор Барыкин. Только, зачем это говорить? Санька, как свидетель, ничего не знает, но если я его упомяну, то следак обязательно потащит моего друга на допрос. Ни к чему доставлять приятелю лишние хлопоты.

— И это все? — скептически хмыкнул Кожевников, когда я закончил рассказ.

— За исключением того, что я поведал гражданину Бурмагину о неотвратимости наказания за совершенное преступление. И что если он виновен в совершении тяжкого преступления, то его рано или поздно отыщут и привлекут к уголовной ответственности. Поэтому, я посоветовал подозреваемому сделать добровольное признание.

— То есть, вы не угрожали подозреваемому смертью и не грозились, что его найдут и убьют?

— Нет, убийством подозреваемому я точно не угрожал, — покачал я головой. А вот про мою фразу, что Бурмагина чрез два года ждет смерть, я умолчал. Скажу — так точно следователь посчитает ее как угрозу.

— Ну, может быть, что вы пригрозили Бурмагину вгорячах. Все-таки, вы встретили человека, который вас едва не убил? Вас вполне можно понять. Ну, Алексей Николаевич?

Петр Семенович, юрист 1 класса, смотрел на меня отеческим взглядом. А глазенки у него были такие добрые-добрые, ласковые-ласковые. Вот, не захочешь признаваться, а придется. Мне даже и неудобно стало, что признаваться не в чем.

— Еще раз могу повторить, что карами или убийством я подозреваемому не угрожал, но то, что его найдут — о том говорил. Но речь шла опять-таки о неотвратимости наказания, потому что если Бурмагин сбежит, то его объявят во Всесоюзный розыск, а там его все равно отыщут. Кстати, могу привести пример из собственной практики, — слегка оживился я и принялся рассказывать: — К нам в отделение поступила ориентировка из Ялты, на ранее судимого Гаврикова. Якобы, он может скрываться у родственников на улице Металлистов. Я прошелся по домам, показал ориентировку, мне сообщили, что есть такой гражданин, скрывается. В результате Гавриков был задержан и этапирован в Крым. Так что, Бурмагина бы отыскали хоть в тундре, а хоть в Грузии.

Здесь, правда, я слегка покривил душой. По домам я не ходил, это ко мне на опорный пришел гражданин, сообщивший, что в соседней квартире уже неделю живет некий гражданин Гавриков, да еще и без прописки. Фамилия показалась знакомой, поднял ориентировки, показал бдительному жильцу. А ведь и точно, живет ранее судимый, объявленный в розыск. А связаться с уголовным розыском, задержать Гаврикова — это дело пары часов. Ну да суть-то не в этом, а в том, что коли подали в розыск, то обязательно отыщут. Может, не сразу, а через месяц, через год. Вот, если в тайгу податься, или за границу сбежать, то тут уж да, не найдут.

Следователь прокуратуры слегка поскучнел. Не знаю, чего он хотел от меня добиться? Признания, что я угрожал подозреваемому? Спрашивается — а зачем? Чтобы помимо уголовного дела по статье 108 УК, направленному в суд, отправить на имя начальника горотдела «телегу» о нарушении социалистической законности? В принципе, вполне возможно. Да не вполне — а так оно и есть. У нас своя работа, у прокуратуры соя. Если имеется нарушение законности, то это нужно пресечь. И я Кожевникова в том не виню.

— Петр Семенович, — сказал я. — Если вы примете решение о проведении очной ставки между мной и гражданином Бурмагиным, то я с огромным удовольствием его прошу — о какой-такой смерти я ему говорил? Угрожал ли я ему убийством? Вот вы тогда и проверите — шла ли речь о банальной мести, или же я предлагал ему явиться с повинной?

Я ожидал фразы — дескать, «я сам решаю, какие процессуальные действия мне проводить», потому что следователи прокуратуры не любят, если их учат, тем более, такая мелкая сошка, как младший лейтенант милиции, но не дождался. Да и не учил я юриста первого класса, а только высказал предположение.

Кожевников просто вытащил протокол из машинки и придвинул мне:

— Прочитайте и распишитесь. Если есть какие-то вопросы — скажите.

Разумеется, я все прочитаю. А вот когда стану уверен, что мои слова вписаны правильно, что никакой «отсебятины» следователь прокуратуры не внес (да-да, я ему верю, но читать буду внимательно) — тогда и распишусь. И напишу, что с моих слов записано верно, мною прочитано. И между текстом и своей подписью поставлю «зет» с поперечиной. Тоже, разумеется верю, что в пустое пространство следователь ничего не впечатает, но порядок, он порядок и есть. А если Петр Семенович соберется провести очную ставку, то что ж, я готов. Еще разочек посмотрю в глаза гражданина Бурмагина, а по поводу своих прежних слов о его скорой смерти только вздохну, и скажу, что «Человек смертен, но это полбеды. Плохо, что он иногда внезапно смертен».

И это не я сказал, а Мастер, устами Воланда. А если Бурмагин не читал Михаила Афанасьевича — так это не моя печаль, а его горе.

Глава четырнадцатая. Участковый на службе ​

Находиться на больничном, ходить на перевязки уже порядком осточертело. Врачи решили, что на медкомиссию в Вологду ехать не нужно, потому что все и так зажило. Может, если бы я сильно просился, то отправили бы, но я помнил, что в той жизни меня признали «годным к несению службы». Так чего ерундой маяться и тратить время? В прошлый раз целый день по врачам ходил, ну его на фиг.