Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Тенью мелькнула ревнивая думка — сколько же было их все-таки в том шатре, откуда чауш в то памятное утро вывел Анну, чтобы отдать ему? Проклятая неизвестность! Ради мадонны, сколько же?! Джованни об этом не думал, когда Аника была рядом; когда же подолгу оставался один, ненавистное воспоминание порою снова прибредало в голову. Впрочем, о чем это он, ведь они — на войне! Сколько воинов, бывает, истомившихся жаждой, припадают вместе к едва текущей среди мхов, тончайшей струйке источника! И разве не меньше все-таки его неведение, чем то, с которым сталкиваются бесчисленно многие, купившие себе на рынке женщину, не надеющихся даже приблизительно отгадать, через сколько грязных рук прошла перед тем трепещущая, покорная рабыня. А сколько таких со временем становятся госпожами и повелительницами в домах собственных хозяев! Проклятая неизвестность? Напротив, благословенная! Как и судьба, посылающая иногда своим баловням то единственное, что нужно им для счастья. Анджолелло — такой счастливец, думать иначе — гневить мадонну. Все будет отныне в жизни мессера Джованни хорошо, только бы не умер прежде времени его покровитель и опора, благословенный султан Мухаммед!

Анджолелло приблизился к окованному медью кожаному возку, подаренному султану германским императором. У левой дверцы ехал мрачный Кара-Али, у правой вели боевого коня падишаха. За возком следовала небольшая свита — великий визирь Махмуд, капуджибаши, шейх-уль-ислам Омар-эффенди, двое лекарей. По лицам сопровождающих мессер Джованни сразу понял, что надобность в нем появится не скоро, что повелителю в этот час скорее потребуется хаким, чем секретарь.

Мухаммед три дня тому назад против воли перешел в возок с седла, думая, что ненадолго, и вот — застрял в нем, болезнь задержала. Султан не раз проклинал и себя — что согласился, и неотступных врачей — что все-таки настояли. Теперь мягкие подушки удобного домика на еще не виданных в его царстве мягких рессорах казались коварной западней, в которую он позволил себя заманить; уж не намеренно ли проклятый кяфир, царь немцев, прислал ему эту штуку, уж не околдовал он ее перед тем, как прислать? Но что это приходит ему в голову? Разве аллах, храня своего избранника, не объявил бы ему заранее об опасности священным знамением?

Нет, это дорожное гнездо не при чем. Аллах испытывает его, как любого смертного, болезнью и страданиями. «О те, которые уверовали! — гласит господь в Коране. — Обращайтесь за помощью к терпению и молитве. Поистине аллах — с терпеливыми!» Он не вправе сетовать на аллаха всемилостивого, хотя, ежечасно обращаясь к святым книгам, не находит в них утешения. Ведь сказано еще в Коране о могущественных и богатых: всевышний дает им богатство и расцвет жизни здешней, чтобы испытать их этим. Не болезнь, не упадок сил и боли, которые она принесла, — главное испытание, ниспосланное аллахом султану. Тягчайшая кара за грехи султана — неудачи в этой войне. От них — бессилие и боли, и горькие мысли. И если глубокое безразличие, когда и мыслей нет, сменяется, как сейчас, лихорадочным хороводом невеселых дум, — это тоже от неудач, ниспосланных в сем походе аллахом за самый тяжкий грех султана — за то, что мало сделал в сей земной юдоли во славу своего господа.

Султан напрягся, вцепился в шелк подушек и покрывал: опять по телу разлилась ноющая боль, опять его бросило в пот. Теперь он знал: аллах наказывает нынче его, раба, за самомнение и гордыню, за то, что с презрением вступил в землю малого противника, а вступив, не сумел разумно направить свой удар. Поддался соблазну, стал упорствовать под Сучавой, позволил врагу пригвоздить себя к этой в сущности ненужной ему крепости, как их Иса — к своему кресту. Сам здешний бей, уйдя от этой крепости, подсказывал султану: она не нужна, это — ловушка. Мухаммед, может быть, впервые в жизни, не сумел прочитать сокровенного смысла в поведении своего врага, не понял побуждений, которым тот повиновался. Наверно, все-таки из гордыни, из глупого презрения к малому противнику. И вот случилось как в недавнем, на всю жизнь запомнившемся сне: удар его был словно по воде — мечом.

Два с половиной, почти три месяца, проведенные армией в земле ак-ифляков, ничего не дали, кроме разочарования и потерь, если не считать сомнительной победы в Белой долине. Ни одна крепость не была взята. Принудить к покорности бея Штефана не удалось. Во многом, конечно, виновата орда; новые, полудикие союзники плохо помогали султану. Татары, как всегда, думали только о добыче; увидев, что на добычу надежды нет, они не стали углубляться в землю бея Штефана, не пытались выкурить молдаван из лесных берлог, не пришли к османам, чтобы помочь им в охране обозов, в поиске продовольствия по молдавским санджакам, которые знали по прежним своим набегам. Татары ушли туда, где надеялись лучше поживиться, — на Польшу, Московию, на Кавказ.

Взор падишаха упал на золотое седло, на спину аргамака, чинно вышагивающего рядом в ожидании всадника. Дозволит ли аллах ему испытать снова счастье — поскакать в бой со священным зеленым знаменем в руке? Подарит ли радость быстрой езды — величайшее наслаждение истинного османа? Султан долго не мог решиться оставить Сучаву, он знал — это приговор всей войне. Не слушал советов старых беков, упрямился. Только узнав, что турки начали есть боевых коней, Мухаммед понял: надо уходить. Это было уже за пределами мыслимого, это само по себе было божьей карой. Мухаммед сажал конеедов на колья, четвертовал их, сдирал с них кожу, варил живьем. Но принял уже решение — уходить из Молдовы. Лишь тогда, на горьких дорогах отступления, стало ясно: с этим он слишком медлил. Бей Штефан успел прийти в себя после битвы, из охотника Мухаммед стал дичью. Только храбрость и сила веры его газиев, стойкость и боевое искусство его алаев не давали еще отступлению обернуться бегством, отвращали призрак разгрома. Нет, позора не будет; как ни велики потери, он приведет свою армию в земной рай, завоеванный им на Босфоре для народа осман. Войска отдохнут за зиму, султан успеет подготовить их к следующему походу, даст татарам понять, что не станет шутить, если они снова уклонятся от долга. Все ошибки этого лета будут учтены; армия выступит еще весной. И тогда…

Султан в холодном поту откинулся на подушки: никакого «тогда» не будет. В глубине души Мухаммед все яснее сознавал, что никогда уже не вернется в этот суровый край, не ступит ногой на судно, чтобы переправиться через Дунай.

Боль отступила снова, падишах знал — на время. Обволакивающая нега качающегося на рессорах возка клонила в сон. Там, впереди, рукотворный эдем сераля, журчанье прохладных струй в бассейнах, где плещутся дивные наяды — живые драгоценности, стоившие каждая своего веса золота, давно уже не принадлежащие, однако, своему повелителю и владельцу. Может быть, в них для него — новая молодость, исцеление от болезни, возвращение к жизни? Ведь он не стар; он водит еще полки, выигрывает битвы. Он давно отказался от юношей, хотя в коране на них нет запрета; неужто же прав язык молвы — будто ему не войти уже истинным хозяином в свой гарем. Султан этого не знал; он давно не приближался к покоям своих красавиц. Но, если в том веление аллаха, Мухаммед вступит в них опять, победит и на этом поле, угодном, по-видимому, всевышнему, непрестанно направляющему на него истинных мужей.