ОНО - Стивен Кинг

— Я думаю, он хотел сделать мне больно, Билл. Я имею в виду… он делал мне больно раньше, но вот последний раз было по-другому. Он был… ну, во многом он был странным. Я любила его. Я любила его очень, но…

Она посмотрела на него, возможно, ожидая, что он скажет это за нее. Он не говорил, рано или поздно она должна была сказать это сама. Ложь и самообман стали балластом, который они не могли вынести.

— Я тоже ненавидела его, — сказала она, и ее рука на мгновение сжала руку Билла. — Я никогда раньше никому в жизни этого не говорила. Я думала, Господь поразит меня, если я когда-нибудь скажу это вслух.

— Тогда скажи это.

— Нет.

— Давай. Это причинит боль, но, может быть, лучше вскрыть старый гнойник. Скажи.

— Я ненавидела своего отца, — сказала она и беспомощно зарыдала. — Я ненавидела его, я боялась его, я ненавидела его, я так и не была для него достаточно хорошей девочкой, и я ненавидела его, да, ненавидела, но я и любила его.

Он остановился и прижал ее к себе. Ее руки судорожно обвились вокруг него. Ее слезы намочили ему щеку. Он чувствовал ее тело, зрелое и упругое. Он чуть-чуть отодвинулся от нее, не желая, чтобы она почувствовала его эрекцию… но она снова прижалась.

— Мы провели там все утро, — сказала она, — играя в салки или что-то в этом роде. Что-то невинное. Мы даже не говорили о Нем в тот день, во всяком случае, не тогда… хотя обычно мы говорили о Нем каждый день. Помнишь?

— Да, — сказал он. — Я помню.

— Небо было в тучах… жарко. Утром мы много играли. Я пришла домой около одиннадцати тридцати. Я думала съесть бутерброд и миску супа после того, как приму душ. И потом вернуться и снова играть. Родители должны были быть на работе. Но он был там. Он был дома. Он

Лоуэр-Мейн-стрит, 11.30

швырнул ее в комнату, не успела она даже войти в дверь. Она испуганно вскрикнула и затем осеклась, так как ударилась о стену с такой силой, что онемело плечо. Она свалилась на их прогибающийся диван, дико озираясь вокруг. Дверь в переднюю с шумом захлопнулась.

Позади нее стоял отец.

— Я беспокоюсь о тебе, Бевви, — сказал он. — Иногда я очень беспокоюсь. Ты это знаешь. Это я тебе говорю, верно? Будь уверена.

— Папа, что…

Он медленно шел к ней через гостиную, лицо у него было задумчивое, печальное, словно неживое. Она не хотела видеть его, но оно было там, как незрячий, слепой блеск грязи на тихой воде. Он задумчиво тер костяшки пальцев правой руки. На нем была его военная форма, и когда она посмотрела вниз, она увидела, что его тупоносые ботинки оставляют следы на мамином ковре. Я должна вытащить пылесос, — подумала она бессвязно. — Пропылесосить. Если он даст мне возможность пропылесосить. Если он…

Это была грязь. Черная грязь. Ее мозг тревожно заносил ее в сторону. Она снова была в Барренсе с Биллом, Ричи, Эдди и другими. Там, в Барренсе, была черная, липкая, вязкая грязь, как на папиных ботинках, там, в болотистом месте, где штуковина, которую Ричи называл бамбуком, стояла скелетообразной белой рощицей. Когда дул ветер, стебли глухо ударялись друг о друга, производя звук, похожий на шаманские барабаны, но разве ее отец был там, в Барренсе? Разве отец…

ШЛЕП!

Его рука широко размахнулась и ударила ее по лицу. Ее голова с глухим стуком ударилась о стену. Он заложил большие пальцы за ремень и смотрел на нее с выражением мертвого отвлеченного любопытства. Она почувствовала, как теплая струйка крови потекла из левого уголка ее нижней губы.

— Я увидел, что ты становишься взрослой, — сказал он, и она подумала, что он еще что-то скажет, но на этот раз это оказалось все.

— Папа, о чем ты говоришь? — спросила она тихим дрожащим голосом.

— Если ты соврешь мне, я тебя изобью до смерти, Бевви, — сказал он, и она с ужасом заметила, что он не смотрит на нее, он смотрел на картину «Конюх и Иво» над ее головой на стене над диваном. Сознание опять отвлекло ее куда-то в сторону, и теперь ей было четыре года, она сидела в ванночке со своей голубой пластмассовой лодочкой и мылом «Попи», ее отец, такой большой и такой любимый, стоял около нее на коленях, одетый в серые саржевые брюки и полосатую футболку, с мочалкой в одной руке и стаканом апельсиновой содовой в другой, намыливая ее спину и приговаривая: «Дай мне посмотреть на эти ушки, Бевви, твоей мамочке нужна картошечка на ужин». И она могла слышать, как ее маленькое «я» хохочет, глядя на его слегка сероватое лицо, которое, как она тогда думала, должно быть вечным.

— Я не буду врать, папа, — сказала она, — что случилось? Он заколыхался у нее перед глазами, так как подошли слезы.

— Ты была там, в Барренсе, с шайкой парней?

Ее сердце забилось, глаза снова опустились на запачканные грязью ботинки. Той черной, цепкой грязью. Если в нее глубоко вступить, она засосет ботинок… и Ричи, и Билл считали, что, если так идти, то болото засосет.

— Я играла там в кувыр…

Шлеп! — рука, покрытая твердыми мозолями, снова размахнулась. Она закричала от испуга, обиды и боли. Ее пугал этот взгляд, он никогда так на нее не смотрел. Что-то с ним случилось. Он становился страшным… Что, если он замыслил убить ее? Что, если…

(о, Беверли, остановись, он твой ОТЕЦ, и ОТЦЫ не убивают ДОЧЕРЕЙ)

…он потерял контроль над собой, а? Что, если…

— Что ты позволила им сделать с тобой?

— Сделать? Что… — она не имела представления, что он имел в виду.

— Снимай штаны.

Ее недоумение возросло. То, что он говорил, казалось, не вязалось одно с другим.

— Что? Почему!?

Его рука поднялась — она отклонилась назад.

— Сними их, Бевви. Я хочу посмотреть, невинна ли ты. Теперь был новый образ, безумнее, чем предыдущие: она видела, как она стягивает джинсы, и одна нога высвобождается из них. Отец с ремнем гонял ее по комнате, когда она пыталась прыгать от него на одной ноге, и кричал: Я знал, что ты невинна! Я знал это!

— Папа, я не знаю, что…

Его рука опустилась, теперь не ударяя, а сжимая, стискивая. Она со страшной силой сдавила ее плечо. Бев закричала. Он ее дернул, и в первый раз посмотрел прямо в ее глаза. Она снова закричала — от того, что она увидела там. Там не было… ничего. Ее отца не было. И Беверли вдруг поняла, что она одна в квартире с Ним, одна с Ним в это сонное августовское утро. Здесь не было того густого, насыщенного ощущения силы и неприкрытого зла, которое она чувствовала в доме на Нейболт-стрит полторы недели тому назад, — Оно было как будто растворено основательным человекообразном отца, — но Оно было здесь, действуя через него.