ОНО - Стивен Кинг

Проход повернул влево… и она оказалась в тупике, рот ее отчаянно раскрылся…

Городской мусоровоз плотно закупорил проход. Ни с одной стороны не было даже девятидюймового просвета. Двигатель машины молчал, и она могла различить разговор в кабине мусоровоза. Был обеденный перерыв. До полудня оставалось не более двух-трех минут.

Беверли снова услышала, как он приближается. Она бросилась вниз и нырнула под мусоровоз, работая локтями и сбитыми коленками. Запах выхлопных газов и дизельного топлива смешался с запахом свежего мяса, и эта смесь вызывала у нее тошноту до головокружения. Но она продолжала протискиваться через грязь, слизь и вонь. Один раз она не смогла сдержать крика, когда ее спина прикоснулась к горячей выхлопной трубе машины.

— Беверли? Ты там? — каждое слово сцеплялось с предыдущим на одном дыхании. Она посмотрела назад и встретилась с его глазами, когда он наклонился и пристально посмотрел под грузовик.

— Оставь меня в покое! — бросила она.

— Сука, — ответил он густым, сдавленным голосом. Он резко наклонился и начал ползти за ней, неуклюже цепляясь за мусоровоз, чтобы подтянуться.

Беверли ухватилась за кабину грузовика, сжала одну из огромных шин — ее пальцы до костяшек впились в резину — и с огромным усилием подтянулась. Копчиком она ударилась о передний буфер машины и снова побежала, направляясь теперь к Ап-Майл-Хилл, блузка и джинсы запачканы, вонь от них до небес. Она оглянулась и увидела, как руки отца в грязных пятнах высовываются из-под кабины мусоровоза, как клешни какого-то воображаемого чудовища, вылезавшие в далеком детстве из-под ее кровати.

Быстро, едва соображая, она устремилась между складом Фельдмана и пристройкой братьев Трэкеров. Эта нора, слишком узкая даже для того, чтобы ее можно было назвать проходом, была заполнена разбитыми рамами, сорняками, подсолнухами и, конечно, еще больше — мусором.

Беверли спряталась за груду рам и припала там к земле. Через несколько минут она увидела, как ее отец топчется у входа в нору.

Беверли встала и заспешила к дальнему концу норы. Там было цепное ограждение. Она обезьянкой забралась наверх и на дальнем конце спустилась вниз. Теперь она находилась на земельном участке Теологической семинарии Дерри. Она побежала к ухоженному газону и к торцу здания. Она слышала, как внутри здания кто-то играл на органе. Звуки тихо и приятно отпечатывались в спокойном воздухе.

Между семинарией и Канзас-стрит стояла высокая изгородь. Она пристально посмотрела через нее и увидела своего отца на дальней стороне улицы, тяжело дышащего, под мышками на рубашке выступили темные пятна пота.

Он смотрел вокруг, руки были опущены по бокам. Его брелок для ключей ярко блестел на солнце.

Беверли смотрела на него, тоже тяжело дыша, сердце, как у крольчонка, быстро билось у самого ее горла. Ей очень хотелось пить, ей был неприятен запах горячего пота, исходивший от нее. Если бы меня изобразили на юмористической картинке, — подумала она отвлеченно, — от меня бы исходили вонючие хвосты.

Отец медленно шел к семинарии.

Беверли задержала дыхание.

Пожалуйста, Господи, я не могу больше бежать. Помоги мне, Господи. Не дай ему найти меня.

Эл Марш медленно подошел к тротуару, прямо к тому месту, где пряталась на дальней стороне изгороди его дочь.

Господи, дорогой, не дай ему унюхать меня!

Он не унюхал — может быть, потому что после того, как сам упал в проходе и ползал на карачках под мусоровозом, Эл вонял так же ужасно, как она. Он продолжал идти. Он вернулся на Ап-Майл-Хилл, и она следила за ним до тех пор, пока он не скрылся из виду.

Беверли медленно собралась. Ее одежда была покрыта отходами, лицо в грязи, там, где она обожглась о выхлопную трубу мусоровоза, болела спина. Эти физические боли бледнели в сравнении с беспорядочным роем ее мыслей — ей казалось, что она уплыла на край света, и ни один из нормальных стереотипов поведения не подходит. Она не могла себе представить, как идти домой, но не могла и представить, как не идти домой: сегодня она открыто не повиновалась отцу, открыто не повиновалась Ему…

Она должна была отбросить эту мысль, потому что она заставляла чувствовать себя слабой и дрожать до боли в желудке. Она любила отца. Разве не было одной из десяти заповедей «Почитай отца и мать твою, и дни твои будут долгими на земле?» Да. Но он не был самим собой. Не был отцом. Он на самом деле был каким-то совершенно другим. Самозванцем. Им…

Вдруг она похолодела, так как страшный вопрос пришел ей в голову: случалось ли это с другими? Это или нечто подобное? Она должна предупредить их. Они потревожили Его, и, вероятно, теперь Оно предпринимает шаги, хочет застраховать Себя от того, чтобы они больше никогда Его не задевали. И на самом деле, куда еще можно было пойти? Они были ее единственными друзьями. Билл. Билл бы знал, что делать. Билл бы сказал ей, что делать, Билл бы дал ей то, что надо.

Она остановилась там, где край семинарии соединялся с тротуаром Канзас-стрит, и пристально посмотрела вокруг изгороди. Отца явно не было. Она повернула направо и пошла вдоль Канзас-стрит к Барренсу. Возможно, никого из них не было там прямо сейчас, они обедали дома. Но они вернутся. Между тем она могла пойти в прохладный штаб и попытаться собраться с мыслями. Она оставит форточку открытой, так что и солнечный свет попадет к ней и, возможно, она даже поспит. Ее усталое тело и перенапряженный мозг схватились за эту мысль. Поспать, да, это пойдет на пользу.

Ее голова поникла, когда она с трудом прошла мимо последних домов, перед тем как земля стала слишком крутой для домов, и окунулась в Барренс — пустошь, где, как ни невероятно это казалось, ее отец прятался и шпионил.

Она не слышала шагов позади себя. Мальчишки изо всех сил старались не шуметь. Их уже опередили один раз. Они не хотели, чтобы это повторилось. Они приближались и приближались к ней, ступая как кошки. Белч и Виктор ухмылялись, но лицо Генри было отсутствующим и серьезным. Волосы его были непричесаны и торчали лохмами. У него был такой же рассеянный, не сфокусированный, взгляд, как у Эла Марша в квартире. Один грязный палец он держал на губах, показывая шшшш, пока они не приблизились на расстояние тридцати футов.

В это лето Генри постоянно точило какое-то умственное расстройство, мост, соединявший его со здравомыслием, все более сужался. В тот день, когда он позволил Патрику Хокстеттеру ласкать себя, этот мост стал туго натянутым канатом. Канат с треском разорвался в это утро. Он вышел во двор в одних только рваных желтеющих трусах и посмотрел в небо. Призрак ночной луны еще мерцал там, и, когда он посмотрел на него, луна вдруг преобразилась в скелетообразное ухмыляющееся лицо. Генри упал на колени перед этим лицом, охваченный ужасом и радостью. От луны исходили голоса-призраки. Голоса менялись, иногда, казалось, сливались друг с другом в мягком бормотании, которое однажды можно было понять… но он почувствовал истину, которая состояла в том, что во всех этих голосах был один голос, один разум. Голос велел ему подловить Белча и Виктора и прийти на угол Канзас-стрит и Костелло-авеню около полудня. Голос сказал ему, что он узнает, что нужно делать. Можно не сомневаться в том, что там будет та сука. Он ждал, что голос скажет ему, что делать дальше. Ответ пришел, когда расстояние между ними уменьшилось. Голос пришел не от луны, а от решетки на сточной трубе, которую они миновали. Голос был тихим, но четким. Белч и Виктор посмотрели на решетку завороженно, почти гипнотически, потом снова посмотрели на Беверли.