Слепцы - Дмитрий Ермаков

Когда Маша пыталась понять, для чего люди использовали все эти загадочные «домкраты» и «рефрижераторы», то обычно горько жалела. Кондрат подробно рассказывал, что как работало, и в итоге ничего, кроме головной боли, Маша от этих объяснений не приобретала.

Еще бывало, что во время уроков всем становилось не по себе. Самым ярким примером был рассказ Кондрата Филипповича про различные виды ядерного оружия.

– И зачем? Уничтожать Землю шестьдесят восемь раз, или как вы сказали. Зачем? – спросила Маша, выслушав рассказ про атомные и водородные бомбы.

Тот задумался, нахмурил испещренный морщинами лоб. Потом произнес:

– Зачем? Хех. Зачем… Хороший вопрос. Никита Сергеич им едва ли задавался. А вопрос-то важный. Как говорится, устами младенца глаголет истина.

– Я не младенец, – надулась Мария, но учитель не обратил внимания на ее реплику.

– Отвечу тебе так. И остальные послушайте. Что должен сделать человек, если его ударили по левой щеке?

– По Библии или по жизни? – уточнила Кружевницына.

– По жизни.

– Сделать обманное движение, потом резкий выпад. Заломить гаду руку, чтоб орал и молил о пощаде, – выпалила Дарья и радостно заулыбалась.

На нее почти все посмотрели с осуждением. Иногда Дарья всех здорово доставала.

– Можно просто кулаком в челюсть… – заметил Алекс.

Маша думала, что старик начнет ругаться, но Кондрат промолчал. Еще немного подумал, а потом заговорил снова, обращаясь главным образом к Даше и Алексу:

– Верная логика. Именно так рассуждали люди во все века. Иисус Христос, пожалуй, один из немногих был иного мнения. Но ответьте мне тогда вот на какой вопрос: а если этот «гад» сжег твой дом, что надо сделать?

– Сжечь его дом, – не думая ни секунды, отвечала Даша.

– А если пришло много «гадов» и спалили вашу деревню?

– Пойти и стереть с лица земли их деревню!

Алекс не успел вставить ни слова, но энергично закивал, давая понять, что он согласен с Дарьей Сергеевной.

– Верно, – кивнул Кондрат Филиппович. – Так люди и поступали во все времена. А теперь представьте себе, что одна страна сбрасывает на другую бомбу… Множество бомб, способных стереть в пыль целые города. Превратить цветущие луга в пустоши, чтобы везде, где раньше цвели цветы и порхали птички, были лишь трупы и смрад. Что должна сделать пострадавшая страна в ответ?

– Ответить тем же. Если успеет, конечно, – последовал ответ Дарьи.

– Молодец. Умница, – улыбнулся старик, и вдруг лицо его изменилось, голос стал злым и желчным, полным рвущегося наружу негодования. – Именно поэтому мы и сидим тут двадцать лет. Именно поэтому мы жрем рыбу на завтрак, обед и ужин, ожидая, когда сами обрастем чешуей. Именно поэтому о том, что такое «закат» и «рассвет», вы знаете только из моих рассказов! И не надо верещать, что это неправда. Никакого другого объяснения нет и быть не может!

Учитель замолчал. Он тяжело дышал, отдыхая от яростного монолога. А ученики сидели, оглушенные, растерянные, не понимая, что делать с внезапно свалившейся на них горькой правдой.

О том, почему они оказались заточены в пещерах, в племени предпочитали не говорить. Эта тема считалась запретной. Много лет назад вождь сказал так:

– Нет смысла судить о том, о чем ничего не знаем.

И все приняли эту версию. Знать истинный ответ никому и не хотелось. Все осознавали: случилось что-то жуткое. Что-то, находящееся за пределами понимания. И вот завеса тайны приподнялась. Люди молчали. Даже Алекс сидел понурый, плотно сжав губы. Лишь Дарья решилась нарушить молчание.

– Но простите… Простите, если я что-то не понимаю… Вы хотите сказать, что надо жить, ведя себя, как последняя тряпка? Вы хотите сказать, что, когда бьют по щеке, надо улыбаться и благодарить подонков? Вы это хотите сказать?

– Нет, – спокойно отвечал Кондрат Филиппович. – Это я не имел в виду.

– Но тогда что делать? Что делать?! – воскликнула, вскакивая, Дарья Сергеевна.

– Не знаю, – устало зевнул старик. – Но задача решения больше не требует. Поздно. Все всех уже убили.

После этого в пещере наступила такая тишина, что, казалось, еще немного и станет слышно, как звенит воздух. Кондрат Филиппович встал и, гулко шаркая ногами, скрылся в полумраке. Больше в тот день уроков не было. А спустя пару часов Маша увидела, как Дарья Кружевницына промчалась через зал и забилась в самый дальний угол пещеры. Там она долго-долго горько, безутешно рыдала…

Больше, насколько помнила Мария, никто и никогда не заводил снова разговоров о загадочном Катаклизме. Когда появился Герман, у людей затеплилась надежда узнать, была ли все-таки война или нет. И если да, то кто победил в ней? И что творится снаружи, если за столько лет о них никто не вспомнил? Надежда не погасла и сейчас. Память ведь может и вернуться.

– В пещерах все возможно! – говорила Ханифа. И она была права.

Вспоминая тот памятный день, когда они в первый и последний раз говорили о ядерном оружии, Мария достигла берега Анатолии – самого красивого озера их пещеры.

Наташа Сорокина сравнивала озеро с изумрудом, вставленным в оправу. Мария не знала толком, что такое изумруд и почему этот камень так ценился в старые времена. А вот озеро девушка обожала больше, чем все подземные красоты, вместе взятые, и готова была любоваться им часами напролет… если бы у нее были эти часы. И все же каждый раз, сбегая к воде по ступенькам, Маша на миг замирала, любуясь открывающимся видом.

Озеро Голубое, чьи воды поблескивали немного дальше, Маша не любила. Оно выглядело слишком уж грустно, неприютно, на его берегу хотелось плакать. А Маша слезы лить терпеть не могла. Мимо весело пузырившейся Купели девушка проходила равнодушно. Возможно, потому, что слишком много времени проводило племя на берегах теплого источника.

А вот Анатолия… Глубокие, спокойные воды цвета ультрамарин омывали обрывистые берега, покрытые от подножия до потолка разноцветными полосами и разводами. Говорили, что это – следы катастрофических наводнений, но Мария не очень-то в это верила. Она не могла себе представить, чтобы небольшое озерцо затопило всю пещеру, хотя и сама видела пару раз, как вода Анатолии вдруг вздувалась, поднималась, захватывала ступеньки выбитой в скале лестницы… чтобы вскоре, обессилев, откатиться назад. В озере, точно в зеркале, отражалась душа Маши – задумчивая, слегка печальная, погруженная в себя…

Но время шло, побудка приближалась, а с ней суета и шум, поэтому дальше медлить было нельзя. Торопливо спустившись к воде, Мария сбросила одежду и, крепко держась руками за край рыбачьей площадки, погрузила тело в ледяную воду Анатолии.

– У-у-ух! – выдохнула девушка.

Вода обожгла кожу. Озноб, похожий на судорогу, молнией пронизал все тело, и когда Мария секунду спустя выскочила на площадку, ей показалось, что в пещере наступили тропики. Зато сонливости – как не бывало.

– Теперь хватит на целый день. Бодрое утро, Маша! – улыбнулась Острикова, натягивая куртку прямо на мокрое тело. Простудиться она не боялась – шкуры летунов обладали очень полезным свойством: мгновенно впитывали влагу и почти сразу высыхали.

Мышка уже поднималась по лестнице навстречу просыпающемуся племени, когда за ее спиной воду вспенил мощный удар широкого, раздвоенного хвоста озерной твари. Маша замерла, оглянулась. Рыба исчезла. И все же девушка чувствовала: в озере у самого берега кто-то есть. И этот кто-то пристально смотрит на нее.

В этом и заключалась вторая причина, по которой Острикова так любила окунания: Маша обожала щекотать себе нервы. Понимала, что это глупо, что одно из таких купаний может стоить ей пальца.

А может быть, и не только пальца. Маша сама не помнила этого, но ей рассказывали, что, когда пятнадцать лет назад в озеро сбросили раненого миротворца, рыбы разорвали его на куски за считаные минуты. Правда, тот человек истекал кровью и был не в силах бороться… Да и помочь ему было некому, а ее, если что, вытащат товарищи. Если успеют.

Так что опасность была более чем серьезной. Маша понимала это, но ничего не могла с собой поделать.

Я просыпаюсь от того, что над самым моим ухом раздается оглушительное: «МЯУ!»

Открываю глаза и начинаю лихорадочно озираться по сторонам в поисках источника шума.

«Мяу!» – раздается опять.

Только тут я замечаю, что на животе у меня лежит, свернувшись клубком, кошка. Мохнатый зверь рыжеватой масти с белыми пятнышками. Но кошка спит, а значит, издавать этот отвратительный звук точно не может.

«Мя-я-яу!» – звучит откуда-то сзади.

Эта глупая шутка начинает меня раздражать. Снимаю с живота недовольно фыркающего зверька и приподнимаюсь на локтях.

Ба, какие люди! Явился, не запылился… Алекс. Тот самый дикарь, который стукнул меня тогда на станции. И громче всех кричал: «Убить!» Он стоит, сложив руки на груди, нахально улыбается во всю физиономию и повторяет снова и снова: «Мяу! Мяу!»