Новый Мир ( № 6 2008) - Новый Мир Новый Мир

Вспомнился вчерашний рассказ Николая. Хотелось взглянуть поближе: как там и что…

Так бывает: увидишь чужое гнездо со стороны, из окна вагона на каком-нибудь полустанке, проездом, из машины, чей-то дом и двор в малом селенье, чье-то лицо, улыбку, свет в окне, и вдруг защемит сердце, завидуя иной жизни. Не потому, что своя — плохая. Просто захочется чего-то иного. Иной судьбы. Своя приедается. В ней катишь и катишь, словно по рельсам. До конца не свернуть. Оттого и печаль. Особенно это бывает в летах молодых. Но быстро проходит.

На той стороне чужого приметили.

Сначала подкатил к берегу мальчишка на велосипеде. Не в седле он ехал, а в раме, вихляясь: до высокого седла не дорос. Возле берега он сделал круг и повернул назад, к жилью. Скоро оттуда раздался голос мотора, и появилась лодка. Легко рассекая тихую воду, наискось от высокого мыса, через речку она проскочила мигом и, заглушив мотор, ткнулась в берег.

— Хабаров? — звонко спросил ли, позвал сидевший в лодке мальчик, стриженный наголо, загорелый.

— Хабаров, — ответил Илья.

— Берите, на уху, — сказал мальчик и поднял лежавший в ногах его мешок.

— Зачем? Да мы же… — не понимая, пробовал отказаться Илья.

— Это — вам, — повторил мальчик настойчиво и подтянул мешок к носу лодки. — Берите.

Илья принял неожиданный дар. А мальчик, от берега оттолкнувшись, завел мотор, и лодка пошла быстрым ходом наискось, к далекому дому, к причалу.

Илья заглянул в мешок. Там был большой сазан, мокрый, живой. Хороший сазанчик, увесистый, наверно, в полпуда. А еще — раки. Черные, большие, клешнястые.

Илья подивился неожиданному подарку. Недолго посидел на берегу, ожидая: может, подъедет кто и что-то объяснится. Ведь он ничего не просил.

Но на том берегу все было так же спокойно, безлюдно. Тихие дома, тихие сады, причал с лодками. Гуси возле воды, на попасе — скотина. Илья понял: никого не будет. Это просто привет от человека, которого на воде вчера встретили. Вот и все.

Надо было уезжать, не маячить. И он уехал.

Бабушка Настя, выслушав рассказ его, не очень удивилась, лишь вздохнула:

— Это папочку твоего помнят. К нему же со всех хуторов люди шли. Вот и Арчаков не забыл. Они — хорошие люди. Помоги им Бог. Летось Маня рассказывала. По весне пришли к ним двое ребятишек, родные братья. Пешии пришли, с нашей станицы. Пришли, просят: “Можно, мы у вас поживем? Нам исть нечего”. Как раз снег таял, балки играли, вода ходом идет. Измокшие все, озябшие. Маня гутарит: “Разве таких прогонишь? Ребятки хорошие. Жалко их. Проживем. Картошки будем больше сажать”.

— Но что это за страсть! — в сердцах сказала старая женщина. — Что за жизня такая пошла! От живых родителей детушки бегут. Вовсе сгубился народ. А Арчаковы — люди хорошие, про них лишь болтают: секта да секта, беспоповцы, мол. Поболе бы таких беспоповцев. А что они отчуралися, дамбу сломали, не всяких к себе пускают, это они правильно делают. Ныне народ всякий шалается. Поизвадились. Идут и едут. Чего-то все ищут да ищут. Чего бы украсть. И чужие, и наши. К нам опять приходили. Курсаны. Старый да молодой. Тебя проведать. Наскучали. Едва проводили их, спасибо, твой шофер помог.

К вечеру съездили на Дон, искупались. Потом включили насос. Девчонки огород поливали шлангами да ведрами; потом они весело мылись в душевой и подались в дом, телевизор глядеть.

Свечерело. Сумерки приглушили зелень дворовую, огородную; объявились неприметные днем белые цветы петуньи возле кухни, у погреба, в палисаде, они словно поднимались от земли, пенились и сладко пахли.

Дождавшись своей поры, звучно затопал по дворовым дорожкам серый ежик: что-то искал, находил, хрумкал. Малый котенок старался напугать его: шипел, грозно горбатился, прыгал, но вокруг да рядом, поняв уже, что иглы у ежика нешутейные. Дворовые да огородные сверчки запевали свою ночную песнь, дремотную, долгую.

В вечерних, ночных уже сумерках старая хозяйка топала и топала по двору, словно ежик, верша дела бесконечные: молоко, сепаратор, накваска, банки да крынки, малые постирушки, грязная посуда — одно за другим.

А потом она решила тесто поставить на утро, для пирожков.

— Часто пеку, — говорила она. — Чем особо кормить? Щи да картошка. А мукой, слава богу, не бедствуем. Блинцов, пышек, пирожков напеку, они набузуются — и хорошо.

Илья возился с маленьким племянником, временами спрашивая:

— Бабаня, тебе, может, помочь?

— Моя сына… Какие мои дела… Из могуты выжила, ничего не успеваю. Лишь толкусь. Бегу-бегу — и забуду, зачем побегла. Старость, моя сына… Бывалоча, и на колхозной работе успевала, и на базу. А ныне толкешься, а все на мыльный пузырь. Давай-ка этого пузыря искупаем, а то он скоро заснет.

Искупали мальчонку; он и вправду скоро заснул на бабкиной постели, в летней кухне. Он и во сне чему-то улыбался, майская роза.

— Да и ты, моя сына, ложись.

Помойся да отдыхай. Долгий день…

Илья обмылся в непривычной тесноте да темноте летнего дворового душа. И в кухню вернулся не сразу.

На хутор опустилась темная августовская ночь. В небе светили тихие звезды. Далеко, на краю земли, поднималась большая луна. Было тепло, тихо и как-то тревожно от непривычной тишины. Редкие огни светили по хутору, не размыкая тьмы. Они словно тонули в ней, вдалеке друг от друга, поодиночке.

А в летней кухне старая хозяйка затеялась помидоры в банки закручивать.

— Памяти нет, — жаловалась она внуку. — Я ведь все приготовила: помыла их, банки на солнце жарила. А потом забыла. Сею-вею в голове. Да я быстрочко, по-простому. Каждый день помаленьку стараюсь три-четыре банки. Зима-то придет… А Клава тоже — приедет, туда-сюда кидается. За две недели накопится делов. Их надо переделать. Такая жизнь настала. Раньше все — дома. Коля был на тракторе, а Клава — на ферме. А ныне никому не нужны ни трактористы, ни доярки. А если и призовут, то не платят. У Мушкетова люди работают, он фермер. Жалятся: с утра до ночи на косьбе, а семьдесят рублей денщина. А у Мохова, он тоже фермер, не наш, так у него люди и вовсе лишь за харчи работают. Харчи да одежку купит. Да еще упрекает: много хлеба едите. Вот теперь и поминаем колхоз как рай земной: у всех работа, зарплата, отпуск, рядом — почта, магазин, школа, медпункт. Фельдшерица своя. Машины в станицу ходили. Летом твой папочка приезжал с помощниками. Его и сейчас вспоминают. Белые халаты, белые шапки… Для нас — чудно2. Теперь — лишь память.

Илья сидел да слушал, вздыхая, а бабушка говорила и говорила, раскладывая помидоры по банкам, добавляя в них белый хреновый корень, перчик “гардал” да укроп. Кипятила пахучий рассол, разливая по банкам. Вспоминала вдруг иные дела, забытые, и выходила во двор, шумно вздыхая.

— Тебе уже трудно, — жалел бабушку Илья. — Тебе отдохнуть надо. Поехали к нам. Поживешь... Вот увидишь, тебе хорошо будет.

— Куда ж я, моя сына, уеду? — даже рассмеялась она. — Клава с Колей-то на вахте. Вася с Мариной вовсе надолго уезжают. Такая у них работа, далекая. На близу нет ничего, где устроиться. Они уезжают. А я возьму и увеюсь… — посмеивалась она над легкомыслием внука. — А куда же мы Андрюшку денем? А девчат? А поместье на кого кину? Скотину, огороды, сады… Из меня худой плетешок, но — все затишка. Помаленьку стараюсь. Бога молю, нехай чуток подождет, не прибирает. Хоть и выжила свои годы, но надо побыть, оказать помочь. Без меня им вовсе нехорошо.

— Тебе уже тяжело.

— Тяжело, моя сына. Но ведь — свои, родненькие. Их не кинешь. Тем более — девчонушки. За ними — пригляд и пригляд. Страшное ныне время. Работы нет, порядку нет… Молодые пьют да курят всякую дурнину, шалаются где ни попадя, губятся. Ты, считай, мужик взрослый, а видишь, чего получилось. Такая беда бедовая… — Она глядела на внука пристально, словно не верила, что он рядом, живой. — Молилась за тебя. Помог Господь. Да ты ложись, моя сына. Я пойду обмоюсь да тоже лягу. Устала. Долгий день.

В ночи над хутором поднималась луна, освещая округу. Постелив внуку и уложив его тут же, на кухне, старая хозяйка сидела во дворе, набираясь сил, перед тем как обмыться. Такая была свинцовая тяжесть в ногах, во всем теле, а главное — в сердце. С приездом внука поневоле поднялось прошлое, которое вроде уже забывалось, лишь тлело под пеплом.

Сынок дорогой, золотая головочка. Как любила его, как гордилась им… В страшном сне не могло присниться, что случится такая беда.