Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У меня были заготовлены, как мне казалось, неплохие вопросы. И был план.
Все пошло быстро и весело (при этом громко и очень охотно высказывались исключительно мальчики).
– Можно ли сказать, что это сказка?
– Можно бы было, если бы не в стихах…
– Ты чего? А сказки Пушкина? Можно, можно!
– Да, действительно…
– А чем стихи отличаются от прозы?
– В стихах ритм!
– И рифма!
– И они пишутся столбиком, сразу видно!
– Отлично. А знаете ли вы сказки, в которых бы рассказывалось о том, как животные стали такими, какие они сейчас?
– Знаем, знаем! Вот Киплинг. И про носорога, и про кита, и про слона…
Я обмираю от удовольствия. Дети необыкновенные. Пора переходить к самому для меня важному.
– Различаются ли сказки Киплинга и это стихотворение по чувству, которое вы испытывали при чтении?
– Да нет…
Захожу с другого конца:
– Вот когда вы читали Киплинга, о чем вы думали, что чувствовали?
– Мне вот очень жалко было крокодила.
– ??
– А я всегда злодеев жалею. Они мне нравятся. (Правда, это девочка сказала.)
– А мне жалко кита!! Ему больно было, когда матрос ему в глотку поставил решетку!
– Это написано у Киплинга, что ему больно было?
– Да нет, но ясно же.
– А человека тебе не жалко было? Его же кит проглотил.
– Не-а, не жалко…
– Ну ладно, тут у нас с вами разногласия, но мы в них углубляться не будем. Давайте про стихотворение поговорим. А оно у вас какие мысли и чувства вызвало?
– Смешно было читать. Верблюд – и летает! (И руки растопырил – показать, как летает.)
– И еще смешно, что шесть конечностей. Если крылья – должно быть две ноги. А так не может быть.
– А мне было очень интересно: у них горбы были, как мешки пустые? И они туда спрятали крылья? Или из крыльев получились горбы, а раньше ничего такого не было?
Ох, урок уплывает из рук, и никак не вырулить на нужные мне разговоры.
– А как, по-вашему, поэт относится к верблюдам? Нравятся они ему?
– Да, они же сильные.
– Почему им даже орлы уступали небо?
– А они орлов победили. В битве. И стали самые главные.
– Где про это написано, откуда ты взял?
– А как же иначе. Раз уступают, значит, их побили.
– А вот почему же тогда сказано про перелетную птаху, что она летит на юг, не ведая страха?
– А это, значит, она еще сильнее верблюдов. Она совсем не ведает страха и верблюдов победит.
– Но подождите, там же не про силу… Вот написано: «Верблюды горды». Что это такое? Гордый – это какой?
– Гордый – это такой: «Если не мне, то пускай и никому не достанется».
И вот тут я, подавив желание как-нибудь улизнуть, взяла себя в руки и сказала твердо: «Ты, ты и ты – вы молчите десять минут. А я спрашиваю, кого захочу».
«И все тогда пошло на стать»[92]. Стало тихо. И один мальчик тихо сказал: «Вообще‑то, это стихотворение про свободу». И мы выяснили, что верблюды не воевали, а люди решили их покорить. И непонятно, удалось ли это им, но история очень грустная. И еще неизвестно, что грустнее – что люди забыли или что верблюды забыли. И мы заметили, что перекликаются по звучанию слова «аркан», «бархан» и «караван», а также «верблюды» и «люди», и попытались понять, есть ли тут и смысловые переклички. А одна девочка даже вспомнила стихотворение Лермонтова «Три пальмы» и пообещала к следующему уроку рассказать, как сказалось на «Верблюдах» влияние этого известного стихотворения.
А потом мы еще прочитали стихотворение Марины Бородицкой «Я сую лошадке трензель…» и поговорили о том, почему оно веселее. Уж не помню, произнес ли кто-нибудь слова «амфибрахий» и «хорей», но и без того было что обсудить. И я оставила класс непобежденной.
А когда очень хорошая учительница Инна Феликсовна потом договаривала про эти стихи, они вместе с детьми пришли к выводу, что хотя и у Бородицкой человек хочет подчинить себе животное, но героиня признает правоту лошадки («Я топчусь, лошадка рада, // Не берет – и все дела. // Молодец! Так мне и надо: // Я б давно уже взяла…»). И, может быть, дело еще и в том, что когда речь идет о целых классах – люди вообще, верблюды вообще, – все гораздо безнадежнее, чем когда перед нами один упорный, но умный и ироничный человек и одна лукавая лошадка.
Другие истории – про новый (свеженабранный) 9-й математический класс с безусловным преобладанием мальчиков в его списочном составе.
1. Обычно мы с девятыми классами устраиваем игру по тексту «Горя от ума» – когда комедия уже максимально внимательно прочитана, а обсуждение (изучение) еще не начиналось.
Девятиклассники по очереди задают друг другу вопросы – кто попроще, кто помудренее. И вдруг такой: «Почему Софья не хотела выходить замуж за Скалозуба?» Я удивилась – уж больно просто, – но не возразила. Девочки быстренько ответили, что Скалозуб очень глупый, «слова умного не выговорил сроду», и я сочла, что вопрос исчерпан. Но нет, задающий остался недоволен. «Ладно, потом». Подошел на перемене: «А на самом деле она просто боялась, что его отправят на фронт. Вот смотрите: “И весело мне страх // Выслушивать о фрунте и рядах”. Видите? Страх! А фрунт – это по‑старинному, я смотрел в словаре. А по‑современному – фронт!» Занавес.
2. Спустя несколько месяцев горячо обсуждаем, где Печорин хуже – в «Бэле» или в «Княжне Мери».
– В «Бэле» и Бэла из‑за него умерла, и ее отец, и Казбич всего лишился, и Азамат, наверное, погиб в разбойниках, а тут только Грушницкий.
– Но он же в «Бэле» никого не убивал, просто так вышло, а в «Княжне Мери» он Грушницкого прямо расстрелял…
– Не расстрелял, а убил на дуэли.
– Нет, расстрелял с близкого расстояния. И потом лошадь…
– В «Бэле» тоже лошадь!
– Ладно, лошадей сокращаем. (И характерный жест: дважды сверху вниз наискосок указательным пальцем – сократил.)
3. Третья история случилась чуть раньше второй, поскольку, всякому понятно, сначала лирика – потом роман. Но ее я приберегла под конец.
Сравниваем «Узников» Пушкина и Лермонтова. Как получается, что стихи, состоящие, в сущности, из одних и тех же элементов: описана воля, о которой мечтают узники, и неволя, в которой они пребывают, – производят такое разное впечатление? По-простому догадались, что тут не так, как в математике, – от перемены мест все зависит; у Пушкина волей и простором все заканчивается, а у Лермонтова с воли начинается, и тем страшнее безответный часовой с его звучно-мерными шагами в конце. И вдруг:
– Нет, тут и математика! Смотрите, у Лермонтова строчек ровно в 2 раза больше: у Пушкина три четверостишия, у Лермонтова – три восьмистишия. И главное – каждое восьмистишие
