Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я очень обрадовалась. Но не удивилась. Потому что уже давно знаю, зачем мы преподаем литературу – чтобы срывать цветы удовольствия.
Великий, могучий, правдивый, свободный… Из истории привычных эпитетов
Великий, могучий, правдивый, свободный…
Четыре торжественных эпитета, четыре стопы амфибрахия, впечатанные в наше сознание благодаря тургеневскому стихотворению в прозе.
Русский язык
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу![95]
Однако в нашей памяти со школьных времен хранится еще одна, куда более ранняя, комбинация из тех же слов. И это «Песнь о вещем Олеге» (прямо амфибрахием и написанная, безусловно, хорошо известная И.С. Тургеневу, причем, вероятно, с детства):
«Волхвы не боятся могучих владык, // А княжеский дар им не нужен. // Правдив и свободен их вещий язык // И с волей небесною дружен»[96].
Знакомые эпитеты в этом стихотворении относятся к разным словам. Правдивым и свободным назван язык волхвов, а могучей – власть: князья, «воители» (в стихотворении еще дважды встретится сочетание «могучий Олег»). Волхв и князь не борются, но противостоят. Князь с самого начала «вещий», это общепризнанно, потому что он одерживает славные победы и остается невредимым в битвах («незримый хранитель могущему дан»). Ему нет равных. Он может казнить, миловать, жаловать, не сомневается в том, что вызывает страх, и поэтому, обращаясь за предсказанием, заранее успокаивает волхва и сулит ему награду. В ответе волхва (как ни представляй себе его интонацию – затаенный сарказм и чувство превосходства над могучим князем или мудрое доброжелательное спокойствие не без сочувственных ноток) явственно звучит отрицание какой-либо зависимости от земной власти и гордое сознание причастности к высшим ценностям. Взмываем: правдив – свободен – вещий – воля небесная – и в конце четверостишия, когда мы, забегая вперед, уже услышали мысль о подчинении высшей воле, о признании высшей власти, – вместо подчинения – неожиданное слово «дружен». И это не высота волхва, а высота языка, по-настоящему вещего. Князь же «всю правду», которую как будто хотел знать, воспринять не может, его реакция – не понимание судьбы, но меры безопасности.
Посмотрим теперь через призму баллады 1822 года на стихотворение в прозе 1882 года. Прежде всего в нем тоже слышится прославление языка, на этот раз русского языка: он не только правдив и свободен, как язык волхвов в стихотворении Пушкина, но и могуч, как правитель; он поддержка и опора. И очень важно, что открывается перечень эпитетов словом «великий», – этого слова в «Песни…» нет. Из величия языка выводится гипотетическое величие народа. И стихотворение в прозе приобретает отчетливо патриотическое звучание, возможно, из‑за соседства слов «великий» и «русский», вызывающего ассоциации с политико-географическим термином «Великая Русь» или даже государевым титулом «Великий государь, царь всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец».
(Хвалебное слово русскому языку произносили не раз и задолго до Тургенева. Но даже Ломоносов, который связывал гордость страной, занимающей огромные пространства, с утверждением богатых возможностей русского языка, эпитет «великий» к слову «язык» не прилагал: «Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, по его могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся».)
В действительности содержание тургеневского стихотворения в прозе, конечно, сложнее; гимн русскому языку включает горькую мысль о настоящем и будущем страны. То есть опять, как и у Пушкина, «грядущие годы таятся во мгле», но вопрошает о судьбе не правитель, а лирический герой стихотворения в прозе, к тому же скорее всего находящийся за границей, «не дома», и волнует его не собственная судьба, а судьба страны и, наверное, народа.
В этой цепочке (судьба родины – язык – народ) язык – единственная безусловная положительная сущность. Раздумья о судьбах родины тягостны; от того, что «совершается дома», трудно не впасть в отчаяние, но есть «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» – и значит, велик народ, которому дан такой язык (у Тургенева конструкция очень запутанная: не «нельзя не верить», не «хочется верить», не «верю», а «нельзя верить, чтобы… не был…» – особенно по сравнению с пушкинским спокойным и внятным «с волей небесною дружен»). Достоинства языка так сильны, что могут противостоять всему дурному «дома», то есть в России; язык как будто вбирает и мощь государственную и народную.
Интересно, что слово «народ» возникает только в самом конце стихотворения, как будто «язык», вспомнив свое старославянское значение, вызывает мысль о народе. И, кажется, здесь сквозь тургеневские строки проступает еще одно хрестоматийное стихотворение Пушкина – «Памятник»: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, // И назовет меня всяк сущий в ней язык…»[97] («язык» употреблен в значении «народ», «племя»). Отметим соседство слов «великий» и «язык», как и мысль о том, что великую Русь населяют разные племена – языки, но они едины в отношении к поэзии.
На этом история вольного или невольного воспроизведения торжественных эпитетов не заканчивается. Они являются в Гимне Советского Союза – тексте, соизмеримом с пушкинскими и тургеневским не глубиной и художественной силой (об этом и говорить нечего), а степенью известности в ХХ веке.
Уже в первой строфе:
Союз нерушимый республик свободныхСплотила навеки великая Русь.Да здравствует созданный волей народовЕдиный, могучий Советский Союз![98] —мы получаем слова «свободный», «могучий», «великий», «Русь», «народы», «воля». Место «воли небесной» занимает «воля народов». Мысль о единстве многократно подчеркнута и связана с самой важной чертой воспеваемого государства – его мощью. В припеве повторится эпитет «свободный» («отечество наше свободное») и появится «надежный оплот» – своеобразная «поддержка и опора».
Создается впечатление, что классические тексты Пушкина и Тургенева из‑за своей укорененности в массовом сознании людей советской эпохи сыграли в данном случае роль универсального склада торжественных слов, годных для патриотического восхваления и на глазах утрачивающих всякий содержательный смысл. Даже «вдохновенному кудеснику» находится соответствие в Гимне: «Сталин… на труд и на подвиги нас вдохновил» (в редакции
