Дети и тексты. Очерки преподавания литературы и русского языка - Надежда Ароновна Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но не будем довольствоваться таким выводом. Обратим внимание на то, что в ответе Ломоносова на четыре строки больше, чем в словах Анакреона. О чем эти «лишние» строчки? Оказывается, вопреки ожиданиям, не о подвигах, а о любовном чувстве («Я чувствовал жар прежней // В согревшейся крови… Хоть нежности сердечной // В любви я не лишен…»). Можно усмотреть в этих стихах намек на то, что некоторые изменения в чувствах поэта и в творчестве связаны с временем и возрастом. Спросим девятиклассников, справедливо ли утверждение, что Ломоносов отрицает любовную поэзию и считает достойным поэта делом только воспевание подвигов; хорошо, если школьники с таким утверждением не согласятся и отметят, что здесь нет спора или, тем более, борьбы – есть спокойный, не без лукавства, разговор, в крайнем случае – возражение. Любопытно осмыслить употребление обращений («герои» – у Анакреона, «Анакреон» и «любовны мысли» – у Ломоносова): каждый обращается к тому, от чего отказывается или кому возражает.
Предложим ученикам сравнить звучание «Разговора…» и «Оды на день восшествия…». Они, безусловно, отметят бóльшую легкость и простоту «Разговора…» и, может быть, даже попытаются объяснить это более короткой строкой (здесь ямб трехстопный, а не четырехстопный) и более простой рифмовкой – везде перекрестной (в отличие от десятистрочной одической строфы с сочетанием всех видов рифмовки). Вероятно, не дожидаясь следующего нашего вопроса, продолжат сравнение и скажут, что «Разговор…» написан не высоким, а средним «штилем» – в нем почти нет старославянизмов (только понятные всем и едва ли не общеупотребительные «персты», «возносил» и «восхищен») и есть разговорное слово с уменьшительным суффиксом «тоненькие».
Всегда полезно посмотреть на обсуждаемое произведение как на одно из звеньев в бесконечной цепи истории поэзии. Оглянемся назад. Еще сравнительно недавно, в 1735 году, В.К. Тредиаковский, начавший реформу русского стихосложения, утверждал, что в русском стихе следует придерживаться хорея и соблюдать непременно женскую рифму, а сочетание мужских и женских рифм вовсе недопустимо: «Таковое сочетание стихов так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоклоняемую, наинежнейшую и самым цветом младости своея сияющую Эвропскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего Арапа». Ломоносов не согласился с Тредиаковским и на практике утвердил богатые возможности русского стиха (впрочем, поздние стихи Тредиаковского тоже написаны ямбом и с чередованием мужских и женских рифм). А теперь посмотрим вперед. Именно с Ломоносова устанавливается традиция русских стихов о сущности и назначении поэзии, написанных в форме диалога (достаточно вспомнить стихотворения Пушкина «Разговор книгопродавца с поэтом» и «Поэт и толпа», лермонтовское «Журналист, читатель и писатель», стихотворение Некрасова «Поэт и гражданин» – вплоть до «Разговора с фининспектором о поэзии»).
Не стоит так же подробно рассматривать остальные части «Разговора с Анакреоном». Но по крайней мере еще одно интересное наблюдение можно сделать. Из четырех пар стихотворений есть одна, в которой слова Анакреона и ответ Ломоносова различаются стихотворным размером. Предложим ученикам найти эту пару (она последняя в цикле), определить размеры, прочитать стихотворения и отыскать строчку, которая почти буквально повторяется в ответе. Мы рассчитываем услышать, что ода XXVIII переведена хореем, а ответ написан ямбом. Первой строчке оды – «Мастер в живопистве первой» – соответствует строка «О мастер в живопистве первой». Один звук, частица, превращает хорей в ямб. Что изменяется от этого? Один мой ученик однажды сказал очень удачно: «И получается ода!» (хотя собственно одой у Ломоносова названа первая часть; ученик имел в виду именно ломоносовские оды «На день восшествия»). Может быть, он опознал, по словам Маяковского, «оды торжественное “О!”», но, скорее всего, точный слух подсказал ему разницу в звучании. Действительно, четырехстопный ямб ответа звучит куда торжественнее четырехстопного хорея, и это звучание очень оправдано изменением в содержании: Ломоносов говорит не о красотах возлюбленной, а о величавой красоте России.
Мы рассмотрели случай, когда русский поэт XVIII века вступил в «состязание» с поэтом античным. Но, может быть, еще интереснее ситуации, когда наш современник пишет стихи, намеренно отсылающие к известному произведению XVIII века. Тогда новое произведение вступает в сложные отношения согласия – продолжения – развития – спора с предшествующим. Таково стихотворение И. Бродского «На смерть Жукова», заставляющее вспомнить державинского «Снигиря». О том, как сделан «Снигирь», мы подробно говорим на уроке, а потом читаем стихотворение Бродского, находим прямые отсылки и переклички, пытаемся понять, как в нем по‑новому преломились особенности образца и что в стихотворении ХХ века противоречит его форме и духу.
«Снигирь», написанный на смерть А.В. Суворова, – стихотворение необычное во многих отношениях, начиная с названия (вспомним традиционное «На смерть князя Мещерского»). Можно сразу же сообщить ученикам об ученом снегире, жившем у Державина и умевшем насвистывать коленце военного марша, или прочитать вслух соответствующую страницу из книги В. Ходасевича «Державин». С военным маршем связан и ритм «Снигиря» (ученики опознают либо четырехстопный дактиль с пропущенным безударным слогом в середине строки, либо два двустопных дактилических полустишия). Дальше разговор может пойти разными путями.
Оттолкнемся от слова «марш» и спросим девятиклассников, соответствуют ли интонация, синтаксис, лексика стихотворения их представлению о марше. Тогда, возможно, мы получим ответ, что здесь есть «маршевые», торжественные строчки, например «Тысячи воинств, стен и затворов // С горстью россиян все побеждать»[88], есть высокие, маршевые или, скорее, одические, высокого стиля слова «вождь, богатырь, доблести, славный муж, львиное сердце, орлиные крылья». Но основная интонация стихотворения – горестная, вопрошающая, и сочетание с маршевым ритмом дает сложный эффект (не будем допытываться, какой именно – это и нам самим трудно сформулировать). Да и лексика неоднородна: все замечают «солому, клячу, сухари» – слова бытовые, конкретные, повседневные. Какова их роль? Снижают ли они образ полководца? Разумеется, нет, наоборот, появляется ощущение, что воспевается личность исключительная, человек великий, но при этом земной, претерпевающий физические лишения – и оттого еще более прекрасный (ученики, вероятно, вспомнят: что‑то подобное, хотя и не в таком заостренном виде, было уже в «Фелице»). В дальнейшей беседе выявятся и другие контрасты, на которых построено стихотворение.
Другой путь – предложить девятиклассникам как можно более точно определить мысль и чувство каждой из четырех строф и выделить в ней самое сильное место. Тогда получится примерно так.
1. Невозможно смириться с утратой необыкновенно сильного, яркого, великого человека. «Северны громы в гробе лежат» – невероятность, противоестественность случившегося подчеркивается сходством звучания слов «громы» и «в гробе».
2. Суворов, земной человек, вместе со своим войском испытывал лишения военного быта
