Жара и пыль - Рут Джабвала

Кроме походов в уборную, Чид большую часть времени спит в углу моей комнаты. Он ни словом не обмолвился о том, как и почему он расстался с матерью Индера Лала и Риту. Я также не имею ни малейшего понятия о том, что с ним произошло и почему повлекло за собой такую перемену. Говорить он об этом не хочет. Все слова, на которые он способен, сводятся к фразе: «Не выношу этого запаха». (Я-то знаю, о чем он — о запахе людей, которые живут и едят по-другому; я раньше всегда его замечала, еще в Лондоне, когда оказывалась вблизи индусов в переполненных автобусах или вагонах метро.) Чид больше не переносит индийскую пищу. Он ест только безвкусную отварную еду, а больше всего ему нравится, когда я варю ему английский суп. Запах местных кушаний исторгает у него самый настоящий вопль отвращения — так сильно его тошнит.

Индер Лал в нем страшно разочарован. Он все ждет, что вот-вот вернутся возвышенные религиозные порывы, но у Чида ничего не осталось от прежних увлечений. В любом случае, его возвращением Индер Лал недоволен. Должна объяснить, что со времени того пикника у храма Баба Фирдауша, мои отношения с Индером Лалом изменились. Теперь он по ночам приходит ко мне в комнату. Для соседей делает вид, будто ложится спать внизу, но, когда стемнеет, потихоньку пробирается ко мне. Я уверена, что все всё знают, но это не имеет значения. Никому нет дела. Люди понимают, что он одинок и тоскует по семье, а без семьи никто жить не должен.

После того как Чид снова поселился у меня, Индер Лал поначалу стеснялся своих ночных визитов. Но я убедила его, что в них нет ничего страшного, так как Чид почти все время спит. Он просто лежит себе и стонет, и невозможно поверить, что это тот самый человек, который так изводил меня когда-то. Индер Лал и я лежим в моей постели с другой стороны, и быть с ним становится все восхитительнее. Теперь он мне полностью доверяет и обращается со мной очень нежно. Мне кажется, он предпочитает быть со мной в темноте. Тогда ничего не видно, и все остается только между нами двоими. Я также думаю, что ему помогает и то, что он меня не видит, — я прекрасно знаю, что моя внешность всегда была для него камнем преткновения. Во тьме он может об этом не думать, да и стыдиться других не приходится. Он способен совершенно потерять голову, что часто и происходит. Я имею в виду не только физическую сторону дела, хотя и ее тоже, но все его существо, всю его нежность и игривость. В такие мгновения я вспоминаю о многочисленных историях, которые рассказывают о Кришне-ребенке и его шаловливых выходках. А еще я думаю о своей беременности как о части его существа. Но ему я еще о ней не говорила.

Я пыталась сказать. Специально зашла за ним в контору и повела через дорогу, на британское кладбище, так как это было самое укромное место, которое пришло мне в голову. Место это его совершенно не интересовало, он никогда и не думал заглядывать сюда. Единственное, что произвело на него впечатление, это итальянский ангел Сондерсов, который и сейчас возвышается над остальными могилами, — но не в кротком благословляющем жесте, а лишь в виде безглавого и бескрылого туловища. Индера Лала его увечье ничуть не смутило. Вероятно, ему оно показалось естественным — он вырос среди безруких Апсар и безголовых Шив, сидящих верхом на том, что оставалось от их быков. В этом обличье ангел утратил свой итальянский вид и приобрел индийский.

Я показала ему могилу лейтенанта Эдвардса и прочла надпись: «Добрый и терпеливый отец, но более всего человек…»

— Это означает, — объяснила я Индеру Лалу, глядя на него, — что лейтенант был хорошим мужем и отцом. Как ты.

— А что делать? — последовал странный ответ.

Мне кажется, он имел в виду, что у него нет выбора, кроме как быть хорошим мужем и отцом, раз уж он оказался заброшен на эту жизненную сцену, хотел он того или нет. Вообще-то, думаю, не хотел. В любом случае, о своей беременности я решила ему не говорить. Не хочу ничего портить.

Когда Оливия узнала, что беременна, Дугласу она ничего не сказала. Она все откладывала и откладывала, и в конце концов получилось так, что сначала она сказала Навабу.

Однажды утром, приехав во дворец, она увидела, что все куда-то спешат, носят какие-то вещи, пакуются и дают друг другу противоречивые указания. Даже Гарри собирал вещи у себя в комнате и, похоже, был в хорошем расположении духа. Он объяснил, что они наконец едут в Массури — бегум решилась вчера вечером. Одна из ее придворных дам занемогла, и ей порекомендовали смену обстановки; вот бегум и заявила, что поедут все. Она посчитала, что и Гарри это пойдет на пользу, уж очень она о нем беспокоилась.

— Вот как? — сказала Оливия. — Вы часто с ней видитесь?

С того самого дня, когда Гарри отметил, что путь на женскую половину дома для Оливии заказан, о бегум они не говорили. Но Оливия знала, что Гарри там принимают как близкого человека.

— Каждый день, — сказал он. — Мы играем в карты, ей нравится. — Он сменил тему. — Наваб тоже говорит, что ему здесь наскучило, поэтому сегодня собираются все.

— Наскучило?

— Так он сказал. Но за этим кроется что-то еще, — он нахмурился, продолжая тщательно упаковывать вещи.

— Что же еще?

— Не знаю, Оливия. — Хотя говорил он с неохотой, ему, видимо, нужно было облегчить душу. — Ничего определенного он мне не сказал, но я чувствую: что-то висит в воздухе. Майор Минниз, кстати, сейчас у него. Вы видели его машину у дворца? Я боялся, что вы столкнетесь на лестнице.

— А что тут такого? Я навестить вас приехала.

— Ну да, — он продолжал собираться.

Она нетерпеливо его прервала:

— Перестаньте же, Гарри, и скажите, что происходит. Мне нужно знать. — Стоя по-прежнему на коленях, он повернулся и глянул на нее так, что она тут же поправилась: — Мне бы хотелось знать.

— Мне тоже, — сказал Гарри. Он перестал возиться с чемоданом и сел рядом с ней. — А может, и не хотелось бы. Иногда мне кажется, что лучше ничего не знать.

Они замолчали. Оба смотрели вниз на сад через раму решетчатого окна. В водных каналах, перечеркивающих лужайки, отражалось небо, которое двинулось и поплыло под парусами облаков.

Гарри сказал:

— Я знаю, что у него масса неприятностей. Уже сколько лет это продолжается. Финансовые сложности — Хатм разорен, да еще и вся эта история с Сэнди и Кабобпурами, которые жалуются на него каждому встречному и пытаются затеять судебную тяжбу по поводу ее приданого. Конечно, из-за этого он делается все более непримиримым и рвется ответить на их выпады, хотя и не может себе этого позволить. Из Симлы тоже веет враждебностью, я знаю, что у него было несколько очень неприятных бесед с майором Миннизом. Терпеть не могу, когда майор сюда приезжает. — Он залился краской и, казалось, не хотел продолжать, но снова заговорил: — Потому что после этих визитов он всегда очень расстроен. Сами увидите, когда он поднимется наверх. Обычно он на мне отыгрывается — не подумайте, что я жалуюсь, боже упаси, — я рад, если ему от этого легче. Я ведь вижу, как ему больно. Он очень-очень чувствителен, Оливия, и потом, когда майор Минниз так с ним разговаривает, угрожает…

— Да как все они смеют! — вскричала Оливия.

— Понимаете, он лишь небольшой владетель, им не обязательно с ним осторожничать, не то что с семьей Кабобпуров. А он это чувствует. Он знает, кто он такой по сравнению с остальными. Видели бы вы старого Кабобпура, просто отвратительная свинья, ничего благородного. Ну а он, конечно…

— О да.

Они услышали его голос, его безошибочно узнаваемые шаги на лестнице. Оба ждали. Наваб ворвался без стука, что было на него непохоже: в обычных обстоятельствах он всегда входил в покои гостей со всей возможной учтивостью. Но сейчас он был очень возбужден. Он сразу прошел к окну и сел, кипя гневом.

— Я поговорю лично с вице-королем, — сказал он. — С Миннизом или с кем другим толковать бесполезно. Все равно что со слугами. Я со слугами не общаюсь. — У него раздувались ноздри. — В следующий раз я откажусь принять его. И порву все письма, которые у него хватит наглости мне присылать, а ему отправлю обрывки. — Он повернулся к Гарри: — И вы их ему отвезете. Швырнете в лицо и скажете, что таков мой ответ. Впрочем, вряд ли вы согласитесь. — Тут он бросил гневный взгляд на Гарри, который сидел, опустив глаза. Оливии тоже не хотелось смотреть на Наваба.

— Боитесь, да? Боитесь майора Минниза и других, ему подобных, тварей? Отвечайте! Не сидите, как пень, отвечайте! Оба вы с майором хороши. Не знаю, ради чего вы здесь со мной живете. Вам нужно быть с ним и с остальными англичанами. Вы только им сочувствуете, а мне — ни капли.

— Вы же знаете, что это неправда, — Гарри изо всех сил старался говорить спокойно и разумно.

Это привело Наваба в еще большую ярость. Он повернулся к Оливии: