Абхазские рассказы - А. Аншба

— Садись, нан, в ногах правды нет, — выговорила, наконец, Селма и показала ему на скамейку.

— Успею сесть... Что с тобой, мать, неужели не узнаешь меня? — спросил пришелец, вытирая набегавшие слезы.

— Гаху! — мать без памяти упала на руки сына. Долго не приходила она в себя.

Спустя полчаса, сидя перед очагом, Гаху рассказывал ей о себе. Селма слушала, роняя в огонь слезы, взглядывая иногда на звездочки, блестевшие на погонах сына.

— С нами расправились, мать, — сказал он и злобно сплюнул на золу очага.

Стиснув зубы, долго смотрел на портрет Ленина, висевший на стене, шептал какие-то проклятия. Они долго молчали.

Селма, то и дело, взглядывала на сына, надеясь, что он снова заговорит. Разве понять ей было усталое отчаяние, охватившее его.

Она только удивлялась, что сын, вернувшийся домой, сидит безрадостный.

А на другой день вечером въехал во двор Зураб. Был он одет щеголевато. Лицо казалось усталым, но так же, как и два года назад, было по-юношески свежим и румяным.

Младшие братья, игравшие во дворе, приняли его за чужого и смутились. Один даже бросился к дому, но Зураб удержал его.

— Ты не узнаешь меня, малыш? Летко и весело спрыгнул он с коня и, взяв на руки детей, пошел в дом.

Через полчаса вся семья уже сидела за накрытым столом. Селмa от радости не знала, что сказать, только прижимала руки к груди и сквозь слезы взглядывала то на одного, то на другого сына. Гаху молча ел. Зураб говорил: — Апсны свободна, мать, теперь не бойся ничего.

— Успокойся теперь — ты победил, дал свободу Апсны, что нам больше надо! — со злой иронией сказал Гаху.

— Нет, борьба еще не кончена. Враг побежден, но пока он еще остался врагом...

Взгляды братьев встретились. Многое могла бы прочесть в них мать, но радость застилала ей глаза. В ее любовь к обоим сыновьям еще не примешалась горечь. Горе ее, отчаяние и безысходная тоска — все еще было впереди.

Перевела К. Махова.

НЕПРОЛИТЫЕ СЛЕЗЫ

— ...Реку, о которой пойдет сейчас речь, самой знаменитой в России назвать, пожалуй, нельзя. Мало ли в России великих рек, вблизи которых совершались исторические события и ныне и в давние времена! Но с той рекой душа моя сроднилась навеки, и когда я вижу сейчас горный поток или даже незаметный лесной ключ, я думаю невольно, что они несут воды той, моей реки! — здесь Дамей замолчал и острым взглядом оглядел тех, кто окружал его.

Все сидели тихо, по-стариковски внимательно прислушиваясь к каждому слову рассказчика. Они хорошо знали Дамея и гордились им. Это он, когда враг подошел вплотную к Санчарскому перевалу, остановил со своим отделением большой отряд немцев.

Подобно прославленному Напха Кягуа, он избавил от плена детей и женщин, которых фашисты согнали в ущелье.

Дамей об этом никогда не рассказывал. Не рассказывал он и о своих подвигах на фронте, а о них шла громкая слава.

И вот Дамей говорит почему-то о реках России. Старики и старухи, сидевшие вокруг него, еще не понимали, зачем собрали их сюда в этот чудесный весенний вечер. Ах, что за дни, что за вечера в Абхазии весною! Но трудно забыть свои горести и заботы, которые у каждого лежат на сердце. Один ждет весточку от сына, надеется, что вернется он к родному очагу и, как свет во мраке, разгонит темное беспокойство ожидания. Другой нащупывает в кармане зачитанное до дыр письмо единственного своего наследника и рисует в воображении желанное счастье: вот окружают его старика, проказливые мальчишки и обращаются с должной почтительностью, но настойчиво: — Дед, почему не готовитесь к свадьбе? А то еще и так: — С вас подарок, дедушка, — сына жените! Ах, сколько радости прибавилось бы у всех, если б и старухе Уарчкан можно было сказать: — Твой сын вернулся, вернулся с победой! Ликуй, пляши, не скрывай счастья своего! Дамей продолжал прерванный рассказ: — Была вот такая же весна. Враг отступал и, как paненный дикий кабан, кидался на все, что попадалось ему на дороге. Надо было задержать его во что бы то ни стало. И вот партизаны собрались на берегу тихой Десны. Десна! — так называется она, моя река Десна! Вечерело. Было тихо. Уснул Брянский лес: ни шороха, ни шелеста. Мерцал на темном небе Млечный путь. На него-то и показал нам командир. «Вот оттуда, — сказал он, с юго-востока и надо ждать врага».

Партизаны заняли позиции, а сам он (звали его Махария) с тремя бойцами направился в сторону моста, пропал в темноте... Да...

Дамей снова задымил своей трубочкой.

— И вот неожиданно загрохотала артиллерия. Близко от нас стали рваться снаряды.

«Накрыли! Заметили! Весь наш план лети к черту!» — заволновались партизаны.

Но командир приказал не отвечать на выстрелы. Немец просто проверяет, охраняется ли мост. Пусть себе проверяет! Так и оказалось.

Через полчаса на противоположном берегу Десны показалась немецкая пехота. Немцы пошли через мост, в своей безопасности они были уверены. Тут-то и отведали они нашего партизанского угощения! Земля вдруг вздрогнула. Река вздыбилась и, казалось, потекла вспять. В небо ударили молнии. Звезды заволокло дымом.

Было так, как будто началось извержение вулкана.

Дамей передохнул.

Самое тяжелое в этом рассказе было впереди.

Слушатели и не догадывались об этом. Они терпеливо ждали.

Но Дамей как будто набирался духу. Он огляделся. Вот сидит пожилая Уарчкан, безучастно глядя на тлеющие угли. Так, наверное, вспыхивают и вновь угасают ее надежды. Третий год ждет она вестей от сына. Но молчит Саатба. Забыл, видно, старуху-мать. Другие пишут, другие возвращаются... Пусть только вернется ее Саатба... Если мать и упрекнет его, то лишь так, при случае. Пусть только вернется.

Дамей всмотрелся в ее лицо. Чует ли старая мать недоброе? ...В селе знали о гибели ее сына, но никто не решался сказать ей об этом. Ждали возвращения Дамея, друга Саатбы. Вместе они ушли на фронт, и вместе сражались друзья в партизанском отряде на Брянщине. И вот Дамей вернулся. Уарчкан не расспрашивала его о сыне. Ждала, когда придет сам, расскажет, успокоит мать.

Но Дамей все тянул с этой встречей. Он обдумывал, как бы осторожней и бережней рассказать ей о том, что знал! Тамагу, председатель колхоза, сказал, что старухе легче будет узнать о несчастье на людях. Под видом встречи с бывалым фронтовиком и созвал он стариков и старух в дом Дамея.

...Теперь, понимая, почему замялся рассказчик, Тамагу поспешил к нему на выручку.

— Как это было? — спросил Тамагу. — Кто же взорвал мост, когда по нему проходила немецкая пехота? — Взрывчатку заложили три партизана. Это было сделано мастерски: громадный железный мост вместе с людьми, танками, орудиями, как игрушечный, взлетел на воздух...

Старики восхищенно закачали головами.

Один из них спросил: — Но кто же эти молодцы? Дамей сделал вид, что не слышит вопроса.

— Потом наши открыли огонь, — продолжал он. — Ну и дали жару немцам! А тут еще подоспели части Советской Армии и довершили дело. Немало фрицев нашли себе могилу в Десне и на ее берегах. Но на берегах Десны белеет и обелиск, который поставили мы. Это памятник двум героям, павшим весной сорок третьего года во славу весны сорок пятого.

— Ты забыл, о чем я тебя спрашивал? — Кто эти герои? Почему ты не говоришь их имена? — снова повторил старик, обиженный невниманием рассказчика.

Дамей, опустив глаза, медленно произнес: — Нет, я не забыл... И никогда их не забуду. Я был тогда вместе с ними. Я уцелел, они погибли. Один из этих смельчаков носил имя... Саатба...

Уарчкан громко вскрикнула. Потом она стала озираться словно кого-то разыскивала вокруг себя. Затем встала. Видно было, что для этого она собрала все свои силы.

Она сказала: — Не плачу я... Не плачу. Мой Саатба... Мой герой!..

Уарчкан медленно пошла к выходу.

Люди встали и молча последовали за ней. И сердца всех заполнила одна мысль: «Как же велика и могуча сила, способная остановить материнские слезы!..»

Перевела К. Махова.

МУШНИ ПАПАСКИРИ

ДОКЛАД КУАТАТА

Ночью выпал снег. Он лежал пышным мягким слоем. Наступишь — и носок чувяка исчезает под снежной россыпью. Но на рассвете подморозило. Снег затвердел и весело поскрипывал под ногами. — Председатель колхоза «Вперед» Куатат постоял на крыльце правления, с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух, потом вошел в комнату, служившую ему кабинетом. Это был человек средних лет, черноволосый, с густыми черными бровями и крупным носом, как-то не идущим к его лицу. Председатель, не торопясь, снял пальто, шапку, сел к столу и принялся разбирать бумаги.

Каштановые поленья, потрескивая, жарко пылали в закопченном камине. Яркие огневые языки жадно лизали дрова, но в комнате было холодно и неуютно. Налет серой пыли лежал на подоконниках, на этажерке, на чернильнице. В окнах, вместо выбитых стекол, были грубо приколочены листы фанеры, из щелей немилосердно дуло. Куатат зябко поежился и, подняв голову, позвал.