Анна Монсъ (рассказы) - Георгий Лапушкин

Георгий Лапушкин

АННА МОНСЪ

Рассказы

Колокол

Ветер окреп заполдень и дул теперь уже беспрестанно. При его порывах лес темнел, закипая грозным гулом — и я невольно оглядывался — нет ли дождя? Нет, туч пока не видно, а хотя бы и были — настроение мое было пасмурным, под стать и дождю. День целый бродил по лесу — а не сделал и одного выстрела, набрал лишь грибов, и положил их в ягдташ, стыдливо завернув в тряпицу. Вдали раздался выстрел «дуплетом»; я невольно поднял глаза к небу — пусто. Редеют северные леса…

Хотя что об этом говорить. Про экологию сейчас только ленивый не пишет — а воз и ныне там. Нет ни птиц, ни зверей — а есть только болтовня на страницах газет. Модная тема.

Снова раздался выстрел — и я невольно улыбнулся: когда-то и я палил вот так с досады в шевельнувшуюся ветку! День неудачный, что тут поделаешь.

Шурша листьями, я неспешно брел вдоль кромки леса, обдумывая свой последний рассказ. Что-то он у меня не заладился — а ведь вначале казалось, что это находка.

Суть в том, что рано или поздно приходит срок подводить итоги — а сложилось так, что и Россия сейчас подводит итог. Юность кончилась — и как страшно кончилась. Из головы все не выходит Достоевский — ведь все видел, все предсказал, и осталась-то нам самая малость — покаяться после Убийства. Да вот что-то не спешит никто — или каяться уж некому? Хотя вот фильм Абуладзе… я смотрел его раза три, и на душе легче стало. Рад был видеть полные залы — хотя сколько из них пришло посмотреть на «разоблачения»? Никому не верю. Сейчас все норовят пожить полегче, да попроще, да за чужой счет. Не верю никому. Кто нашей войны не видал — тому многого не дано знать. Мы для них — люди другого мира, и называют нас не гражданами — а УВОВ (или ИВОВ). Проще говоря, собачьими кличками.

Ладно, не каждое лыко в строку. Так вот, стал я думать — что же это такое, это самое покаяние? Ну, отдаем с грехом пополам развалюхи-церкви свежеиспеченным попам, чтобы морочили старух — а какую-нибудь лабораторию научную, или студию живописи из этой развалюхи — на улицу. Интеллигенцию, голь нашу перекатную, — на улицу. Да я не против ведь церкви — хоть и был всю жизнь атеистом — нужна церковь нам, ох как нужна — да только одного я вижу Бога, которому все теперь кланяются — маммоною он зовется.

Что-то я нынче не в настроении, ругаю всех подряд… Так вот, ничего я лучше не придумал, как из того же Достоевского: вышел молодой человек на перекресток, поклонился народу — а потом встал на колени — и землю целовал. «Я убил!» Вот так. По-моему, это образно, наглядно и должно подействовать на читателя. Но вот что дальше? Вообще-то говоря, известно, что! Кондовый наш соцреализм не подведет: вначале встали машины. Пробка. Потом сбежался народ, потом милиция. Тут уже можно вставить разговоры обывателей — кто пожалеет его, дескать, такой молодой — а спился, кто утверждает, что это наркоман, а кто-то может быть и скажет, что бандита поймали… Сколько людей, столько и мнений. Потом погрузят бедолагу в машину, пробка рассосется… И что-то не клеился у меня этот рассказ. Получается ведь, что ничего народ не понял — стоял, смотрел и судачил. И что же тогда это за покаяние такое? А с другой стороны, что делал народ, когда Христа распинали? Стоял, смотрел — и семечки лузгал. А распятие — свершилось! А Новая эра — началась!.. Да, пожалуй, это мысль. Какая-нибудь цитата из Библии — и всякий сможет соотнести тот народ — и этот. И сделает для себя вывод — что в России тоже началась новая эра. Хотя, конечно, далеко не всякий… Наш читатель привык понимать все дословно — и все, что мало-мальски зашифровано — проходит мимо. Читатель стал не тот — а нет его — нет и литературы…

Кстати, по поводу читателя. Я недавно перебирал фотографии, доставшиеся мне от деда — и среди них нашел открытку, писаную еще в начале века из Каранино в Бугуруслан. Два маленьких провинциальных городка. Прочитав ее, я понял, что Чехову, например, не было нужды «работать над языком» — достаточно было послушать, как говорят знакомые, соседи, просто прохожие — и записать, по возможности дословно. Вот какого читателя мы имели — и вот что мы потеряли.

Я остановился передохнуть, снял с плеча ружье, повесил на дерево, присел на травку — и откинулся спиной на теплый шершавый ствол сосны. Передо мной было небольшое лесное озеро — чуть больше блюдца. Оно поросло камышом, по поверхности скользили водомерки, над водой то висели, то молнией проносились стрекозы, в траве трещали кузнечики. В центре озера нежилось пышное белое облако. Я застыл, боясь пошевелиться, потому что в моей голове, наконец, сложился этот рассказ — не хватало лишь концовки. С этим — вечная беда. Частенько вылезет в конце глубокомысленная мораль, и сколько ни ряди ее овечкой — бараньи рога торчат наперекор всему. В такие дни я захлопываю тетрадь — и иду проветриться. Побродишь по лесам, лугам и болотам — и сразу неохота никого поучать, сразу — все ладненько. Но вот ведь чудо: со времен Пушкина писатели смеялись над моралью, читатели смеялись над моралью… Однако, жив курилка! Возьмем, к примеру, Чеховскую «Степь». Дочитайте ее до конца — чувствуете, чего-то не хватает? А ведь все просто: Чехов всем нутром стремился написать вещь без морали в конце — но зачем-то ополчился на сюжет, и в итоге на свет появилась повесть якобы без сюжета. А на самом деле с сюжетом там как раз все в порядке — но зато он каленым железом выжег и вытравил всяческую мораль — и в итоге получилась «Степь».

А ведь по сути дела, писательское мастерство в целом идет по пути упрятывания морали. Зашифровать, запутать, засунуть ее подальше, пусть читатель помучается, повозится. А если он ее все-таки раскопал, то уже не будет привередничать, а проглотит как есть — и будет она ему родней родного. И выходит, что мы, пишущая братия, читателя морочим — пусть даже из лучших побуждений… А есть ли в самом деле в жизни мораль? На это в двух словах не ответишь — а там, где нужно много слов, там правды не ищи.

А как же сюжет? Подгоняя, подтесывая жизнь под сюжет, не уродуем ли мы ее, не увечим ли до неузнаваемости? Ведь жизнь нечесана и неприглажена, она — всегда сама по себе, вольна, как ветер… А сюжет берется из нашей головы, когда мы уже все взвесили, обдумали, сделали все выводы. Потому-то и нужен нам сюжет, нужна последовательность событий, которая, будучи выстроена в одну цепочку, всем объяснит и докажет нашу мысль. Нашу мысль… но нашу ли жизнь? Ведь сюжет мы строим по законам нашей человеческой логики — а бытие живет по совсем другим законам, по законам логики Божеской, которую нам понять не дано, — но зато всякий из нас, кто стремится понять эту жизнь, рано или поздно может все же узнать о ее (то есть этой логики) существовании.

А догадаться, узнать об этом — не так уж и просто; добро и зло перепутано и перемешано, страшное зло — удобряет добро, а сквозь добро, как сквозь грядку в огороде, лезет дикий чертополох…

Ну вот, я и дорассуждался. Сюжета — не надо, вообще ни черта не надо — вот тогда и будет, как «взаправду»! Я усмехнулся сам над собой, осторожно поднялся, придерживаясь за дерево. Неудобная болезнь — геморрой — дает себя знать. Чуть не вступил в лужу со ржавой водичкой, в которой плавала ряска. В войну такую воду пили, цедили грязь через носовой платок — и пили. Назывался этот напиток киселем.

А в общем, мораль тут тоже не причем. Это в книге так может быть: убил — и покаялся. А на самом деле — миллионы легли в землю; а те, кто их убил — тоже убрались почти все. И кому теперь каяться? И святые, и грешники — никого их больше нет. Остались лишь каналы, железные дороги, плотины, построенные на костях. А мы по этим каналам плаваем, глазеем на берега — и нас провожают гипсовые пионеры и физкультурницы, стоящие по берегам, отдают нам салют… Да что ж теперь, нам эти каналы засыпать, что ли?! Да и всего ведь не зароешь. Каналы — это лишь вершина айсберга, а сколько там еще всего осталось — не сосчитать…

Не люблю я, когда наши журналы газеты льют крокодиловы слезы — дескать, покается Россия — и все будет по прежнему. А как по-прежнему? Разве Москва стоит не на костях новгородцев, что Грозный сбросил в Волхов? А Ленинград? Скольких крестьян Петр сгноил на стройке? Под охраной! Чем не ГУЛАГ?! «Через четыре года здесь будет город-сад…»

А ведь то, как затевали город-на-болотах — разве это не напоминает наши «стройки века»? Ведь Санкт-Петербург — это химера (в буквальном значении этого слова); ну кому в голову могла прийти безумная идея — выбрать болото, провести по линейке улицы — и натыкать зданий-слепков, занятых у всех времен и народов; даже сфинксы Египетские нашли здесь себе место. Но к этой дикой безвкусице добавилось что-то — и получился город, который мы видим сейчас. А собор Василия Блаженного? Мастер, что строил его, нарушил все пропорции; части, из которых состоит храм, не сочетаются ни формой, ни фактурой, ни цветом. То, что он придумал, должно было стать неслыханной безвкусицей — а стало восьмым чудом света. И не верьте экскурсоводу, когда он говорит, что «этот собор относится к ХVI веку…». Ерунда. Он вообще ни к какому веку не относится и относиться не может — поскольку не знали импрессионизма на Руси в средние века! И рядом с этим храмом-костром на обломках еще более древних храмов поставили из стекла и бетона гостиницу «Россия» — с тем, чтобы иностранцам было удобнее смотреть на Красную Площадь. Варварство? Согласен. Только не говорите мне про социализм. Это — рецидив нашего родного русского варварства; не больше и не меньше.