Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

Улыбка... Вот улыбка приобрела новое качество. Загадочный, таинственный блеск драгметалла. Средневековьем, алхимией повеяло, лихими корсарскими набегами. И валютными операциями.

— Сколько стоит ваша улыбка? — спросил он зазеркального Виталия Алексеевича и подмигнул.

Пригладил на висках волосы, придал лицу наиболее выгодное выражение и пошел прочь из кабинета, из здания прокуратуры. Экий, в самом деле, сегодня выдался ласковый, весенний денек! В солнечных лучах нежились лужи, и грязь на асфальте умирала, как гладиатор на арене. Был час совслужащего, и служилый народец нынче не спешил, шел разомлевшей походочкой, благодарно щурясь на солнце, расстегнув пальто и плащи, душу выставив навстречу теплому ветерку. Следователь все это машинально отмечал, фиксировал в голове — он, идя в потоке пешеходов, с толпой как бы не смешивался, проходил как бы обособленно, над толпой, иронически поглядывая по сторонам. Как мало надо этим человечкам! Чуть засветило солнце — и разомлели, расчувствовались. Послать бы всем-всем повестки! Посмотрел бы я, как вытянулись бы их постные рожи! Много, ох слишком много развелось людей на белом свете! Из-за них растет процент преступности и приходится терпеть взыскания от начальства.

Вот и в автобус пришлось садиться, изрядно поработав локтями. Черт знает зачем плодятся, зачем живут! Как мыши, ей богу! И жизнь мышиная, мелкая. Одна забота: достать, раздобыть, урвать, откусить свое. Тьфу! Какие там американцы! Какие китайцы! Вот он, враг, свой брат соотечественник. Тот, что дышит тебе в лицо нечистым нутром, прижатый толпой в автобусе, что стоит впереди тебя в очереди или вообще норовит без очереди пролезть. Американцы с китайцами — так те далеко, бог с ними!

Раздражившись, запоздало сожалея, что не пошел пешком, вытиснулся Виталий Алексеевич у городского кладбища, не доехав до клиники профессора Чижа одной остановки. Зло посмотрев вслед тяжелозагруженному его потенциальными клиентами автобусу, Виталий Алексеевич по асфальтированной дорожке прошел на кладбище, в трепетную тишину и покой, в грустный лепет березовых листьев и хвойного аромата. Ну да, все проживающие в городе Благове граждане являлись для него потенциальными клиентами — он так к ним и относился, так их и рассматривал. И только вот эти, что лежат здесь в умиротворении и печали под березками и соснами, ловко увильнули, вывернулись. И это было слегка обидно. Но с другой стороны, никому уже от них не предвиделось хлопот и беспокойства — народ тихий, тише не бывает. Смирный народ. Если бы и живые вели себя так же!

В этот предвечерний час особенно прозрачны и хрупки были солнечные лучи, опутавшие деревья, скорбно пролившиеся на кресты и памятники, на могильные холмики; казалось, если стукнуть по лучам палкой, они со звоном осыпятся, как ледяные сосульки. И такая благость разливалась вокруг, что оборвал Виталий Алексеевич смешливый бег мыслей. «Ну-ну, — сказал сам себе, — ведь и тебе придется когда-нибудь лечь здесь. От этого не убежишь». И опять легкая тоска навалилась — жениться бы! Надо. Надо продолжить род свой, свое семя, чтобы не исчезло оно, чтобы и в будущей жизни присутствовать в потомках. Не‑ет! Блохинский корень живуч, крепок! Он так просто не сгинет! Дудки!

Мимо кладбищенской церквушки вышел он на крутой берег, к излучине, — отсюда в отдалении светлые дома чижовской клиники смотрелись дремлющей гусиной стаей. «Ничего, — утешил себя Виталий Алексеевич, если никого и не застану. Не имеет значения. А может и лучше». Ступив же на территорию клиники, с любопытством огляделся. Был, очевидно, час вечерней прогулки: шли по аллеям больные в одиночку и парами, иные целыми компаниями. Смеялись, шутили, что чрезвычайно удивило Виталия Алексеевича, еще ни разу не лежавшего ни в каких больницах. И ни разу не видевшего такого скопления сердечников. Ведь это представить только: идут люди и у каждого сердце едва трепещет, бьется из последних сил, готовое в любую секунду дрогнуть и остановиться. А они смеются. На одной скамейке перекидываются даже в картишки и, похоже, на деньги: таились в мятой кепчонке мелочь и бумажные рубли.

Шли больные люди, и в обращенных на себя взглядах читал Виталий Алексеевич: а ты, здоровый человек, что здесь делаешь? зачем к нам, в наше царство капельниц, электрокардиограмм, уколов и пилюль? И не было в этих взглядах зависти, а было простое человеческое любопытство. Бежал он от них, вышел на центральную аллею, и следовательское, профессиональное чутье вмиг привело его к главному корпусу. Он вошел в пустое в этот час, гулкое здание, и то же чутье безошибочно направило его на второй этаж, к двери с надписью: «Профессор В. П. Чиж». Дверь была заперта, но иного он и не ожидал, и все же подергал аляповатую, сотворенную под старинную бронзу, ручку.

— Вам кого, товарищ? — услышал за спиной и обернулся.

Из соседнего кабинета вышел коротконогий человек в плотно облегающем белом халате, с близко посаженными к переносице глазами и строго посмотрел на следователя. «Ба! Да это никак сам Феликс Яковлевич Луппов!» — узнал Виталий Алексеевич и обворожительно улыбнулся.

— Да вот, как видите, к профессору.

— Профессор Чиж в командировке.

— Что вы говорите! Экая досада!

— А по какому делу, извиняюсь?

— По чрезвычайному. По чрезвычайно важному делу, — Виталий Алексеевич приблизился и нагло заглянул в строгие глаза Феликса Яковлевича. И увидел, как дрогнули глаза, разбежались в разные стороны, и лицо доцента вытянулось. Он в глаза эти еще насмешливой наглости подпустил.

— Может... я чем-нибудь смогу..., — охрипшим вдруг голосом проговорил доцент.

— Пока что нет, пока что нет, любезнейший Феликс Яковлевич. А вот в свое время сможете, не сомневаюсь.

И обдав Феликса Яковлевича золотом улыбки, пошел Виталий Алексеевич по коридору небрежной, гуляющей походочкой, с удовольствием чувствуя на своей спине полный страха взгляд доцента, задерживаясь у дверей с табличками, все внимательно изучая, прочитав доску объявлений и приказов. Попалась ему на пути дверь с мужским силуэтом, он вошел в нее — чист и светел был туалет в чижовской клинике, благоухали в нем искусственные ароматы. В таком туалете хочется думать о смысле жизни, о том, что не зря человек явился на свет божий.

А из своего кабинета, чуть приоткрыв дверь, в щелку, за действиями странного посетителя следил Феликс Яковлевич и обмирал от недоумения и страха.

* * *

И весь