Последний бой - он трудный самый - В Миндлин

— Есть, товарищ капитан! — Разведчик, выбежав из подъезда, вспрыгнул сначала на опорный каток, а потом и на башню танка и застучал по ней прикладом автомата.

— Сдавайтесь! Аллес капут, ферштеен?

Никакой реакции. В танке словно все вымерли. Только, несколько раз пыхнув дымком, чихнул и опять замолк двигатель.

— Эй, фрицы! Дрей минутен! Сондерн—капут! Алсо: айн, цвай...

Досчитать до «дрей» Гусеву не пришлось. Люк приоткрылся, в щель высунулся грязный носовой платок. Потом появилось довольно упитанное лицо танкиста. На нем выделялись растерянные и напряженно-выжидательные глаза.

— Хенде хох! — закричал Гусев. — Давай-давай!

Один за другим немецкие танкисты пролезли через башенный люк и, скатившись с кормы, выстроились с поднятыми руками.

Для них война окончилась так.

...То ли в баках было мало горючего, то ли еще почему, но вторая «пантера» пока что не взорвалась. Хотя дым от моторной части валил интенсивно. Ясно было, пожар внутри танка все разгорался.

— А там есть живые! — закричал сержант Козуб. — Слышно, разговаривают!

— Чего лезешь к горящему танку? Под взрыв попасть хочется?

— Так люди же...

— Эту «пантеру» мы с крыши подожгли. «Фаустом»,— повторил капитан Луговой.

Что-то с громким шипением выплеснулось через жалюзи моторного отделения. Сразу же люди в танке закричали:

— Хильфе!

Тоненькие язычки пламени, которые стали выпрыгивать из всех щелей, жадно облизывали башню, и краска плавилась, вздуваясь и лопаясь пузырями. Пузыри загорались красноватым пламенем.

Огоньки подымались все выше и выше, люди внутри кричали отчаянно.

Помочь им было невозможно.

Потом над танком пыхнул огонь, и в воздух поднялся огненный шар, развертываясь огромными лепестками. Упругая волна жара бросила всех нас на землю...

Так война кончилась для экипажа этой «пантеры». Кончилась жизнь.

* * *

Не было в то время в Берлине подвала, где бы не укрывалось население. А в этом подвале, кроме детей, женщин и немощных стариков, сосредоточились наши солдаты—огнеметчики.

—. Резерв командира тридцать пятой гвардейской, — докладывает немолодой для своего звания младший лейтенант. — Ожидаем приказа!

— Что, приходилось уже применять? — спрашиваю, глядя на закопченные шланги, тянущиеся от ранцев с горючей жидкостью.

— В домах — нет. Опасно: дети, женщины. Огонь никого не щадит. А против танков и бункеров — бывало... Выжигаем фашистов, как клопов, — из всех щелей. Хорошая штука, только страшноватая. Как врубишь струю…

Дослушать младшего лейтенанта не пришлось: сильный взрыв бросил меня на пол. И словно огненный змей с шипением пронесся рядом, опалив сухим жаром затылок, шею и спину. Слепящая, короткая молния. Перехватило дыхание. На затылке затрещали волосы, едко запахло смоленым. Спустя несколько секунд я понял, что это взорвался огнемет. Видимо, от попадания снаряда.

На мгновение в подвале стало тихо, все увидели: в дальнем углу метался огненный шар — это горел человек с огнеметным ранцем. Пламя охватило его целиком, но огнеметчик был еще хорошо виден, — его опаленное взрывом лицо и черный провал рта. Наверное, в пламени не было воздуха, солдат силился крикнуть, но крика не слышно... После секундного общего оцепенения все, кто был в подвале, шарахнулись от горящего человека к выходу. Смрад горящей плоти заполнил все пространство: помочь уже никто не мог, живой костер пламенел на полу, человек не шевелился. А люди в панике устремились вон из подвала. Казалось, их охватило безумие. Кричали женщины. Кто-то упал, в неровном, пульсирующем свете мелькали багровые лица, блестели полные ужаса глаза.

У лестницы сразу образовалась свалка. А по низу растекалась горящая жидкость и нагоняла людей, поджигала одежду.

— Сто-ой! — Командир огнеметчиков выхватил пистолет, выстрелил в потолок. — Наза-ад. Огнеметы выноси.

Толпа не слушалась. Огонь разгорался быстро и сильно. И паника ширилась. Все рвались наружу, мешая друг другу в узком выходе из подвала.

Огненный язычок лизнул мою руку. Боль была острой, ни с чем не сравнимой. Едкий чад резал глаза, выжимая горячие слезы. Кто-то помог мне встать на ноги. По голосу узнаю: командир роты старший лейтенант Бердичевский. Да только что я сам видел, как ему выбило глаза! Кровь на лице Вердичевского засохла и походила на красно-коричневую маску. Вся его гимнастерка — тоже в панцире запекшейся крови. Но глаза блестят, значит, он видит?

— Давайте за мной! Сгорим!

— Если не остановим панику — сгорим.

— Как?! Смотрите, что делается. — Бердичевский тянул меня за ремень.

Решение пришло мгновенно, как в бою. Почти инстинктивно я сорвал с ремня гранату Ф-1, зубами вырвал предохранительное кольцо и, подняв «лимонку» как можно выше, заорал:

— Граната! На боевом взводе! Разожму пальцы — взрыв!

Люди остановились, тоже — все сразу. Это был переломный момент, я гаркнул что было сил:

— Смии-рно-оо! Слушай приказ!

Фронтовики понимали: если в подвале рванет Ф-1, конец придет всем — от осколков, взрывной волны. И не выскочить, на выходе — пробка. Стоит лишь моим пальцам разжаться...

— Бердичевский, Козуб! К выходу! Младший лейтенант, вытаскивайте огнеметы!

Кричу (командую!), смотрю на замерших людей, а сам чувствую, как в ладонь врезаются острые грани металла и от гранаты передается внутрь что-то колючее, холодное. Холодок гадюкой ползет к плечу и груди, к самому сердцу.

— Солдат, страхуй меня! — говорю ближайшему бойцу.

Тот, молча кивнув простоволосой головой, поднимает на уровень груди автомат и с лязгом отводит затвор.

— Очистить проход! Огнеметчики, бегом—вперед!

Притихли даже дети. Только тяжелое дыхание людей и треск огня. Толпа попятилась, освобождая проход. Но он еще очень узок.

— Освободить проход! Ну-у...— говорю я уже негромко, но с угрозой и выше подымаю гранату. — Огнеметчики — бегом! Остальным — гасить огонь, телогрейками, ногами, кто чем может!

Наконец-то последний огнеметчик покинул подвал, унося свой огненный груз! Солдаты гасят пламя. Оно, как живое, энергично вырывается из-под тряпок, в которые уже превратились телогрейки и шинели. Теперь надо вывести детей и женщин, киндер унд фрау! Лос! Лос!

— Вы и вы — стать к лестнице, автоматы — к бою!

Дым в подвале все больше, очень тяжело дышать, чувствую, вот-вот упаду... Все готовы сорваться. Стоят — на пружинах. Но соблюдается нужный порядок: накрывшись с головами, закутав в одежду детей, тихо, как мыши, бегут теперь к лестнице немки.

Ко мне протиснулся младший лейтенант — он остался в подвале, хотя мог уйти вместе со своими огнеметчиками. Встал рядом. Кто-то смятой телогрейкой сбивает с моих сапог подобравшееся пламя....

— Выдержите еще немного? — тихо спрашивает лейтенант-огнеметчик. — Рука затекла?

— Сейчас! Подождите, лейтенант! Взять раненых и всем в колонну по одному, на выход — марш! В колонну, по одному! Взять раненых!

Пошли солдаты! Змейкой, по одному. Люди поняли, что к чему. Народу в подвале заметно убавляется, остаются самые сильные. Некоторые надрывно кашляют. У многих лица до глаз закрыты портянками. Прежде чем замотать лицо, иные солдаты мочатся на портянку: так легче дышать!

Мне совсем плохо... А в голове одна мысль: граната! Надо продержаться. Надо продержаться...

— Младший лейтенант, страхуй мою руку.

В кисти начинается судорога, и я с трудом опускаю руку, но вставить чеку назад в запал уже не в силах. Чугун гранаты будто спаялся с кожей ладони.

Последние солдаты подбегают к лестнице, огонь они так и не погасили. Не удается вытащить и погибшего огнеметчика, его обугленные останки продолжают гореть, и ярко светятся угли — все, что осталось от человека!

Последнее в сознании — большая ладонь солдата-пехотинца. Она охватывает мой кулак с гранатой. Это хорошо, теперь взрыв исключен. Огромные, заскорузлые пальцы в белесых волосках быстро, но осторожно вставляют чеку в маленькую дырочку взрывателя и с силой загибают усики вокруг аккуратного запала, который невинно и безобидно торчит из ребристого тельца гранаты...

Очнулся я оттого, что что-то холодное лилось на голову, за воротник и прохладными змейками поползло по груди.

— Надо ему сделать искусственное дыхание, — прогремел чей-то знакомый голос.

Приоткрываю веки с трудом. Из окон подвала на улицу хлещет яркое, желтое пламя. Незнакомый солдат, стоя на коленях, старается ножевым штыком разжать мои зубы. Лезвие скользит, раздается противный скрип.

Русоголовая девушка-немка обеими руками поддерживала мою голову. Другая женщина, старая и седая, вся в морщинах, льет мне на губы воду из большой бутыли.

Вода холодила щеки, попадала на шею, грудь. И вдруг приятно забулькала во рту.

Немка — та, что держала мою голову, низко наклонилась, я ощутил ее теплое дыхание, упругость груди, удары сердца. И мое сердце забилось сильней...