Последний бой - он трудный самый - В Миндлин

Но в том, что приказ будет выполнен четко, не сомневался.

* * *

— Капитан Поздняков, как дела?

— Воздуха не хватает...

— А дым? 

— Есть... немного...

— Держитесь, ребятки! Завал растаскивают.

— Рота моя? В бою?

— Какой бой без командира. В первом эшелоне рота Гатиятулина... Все, связь кончаю. Ставь рацию на прием. Каждые полчаса включайся на передачу, докладывай одно слово: «Живы». Понял?

— Есть…

Голос Позднякова трудно было узнать. Сиплый, глухой...

Завал над погребенным танком высился не менее чем на четыре-пять метров, и пока спасатели довели шурф до башни, танкисты так обессилели, что едва смогли открыть люки... Словно на дне колодца мы увидели запрокинутые багровые лица людей, их налитые кровью глаза. Внезапный глоток света и воздуха заставил танкистов зажмуриться. Грязные, словно шахтеры в забое, мокрые от пота, они глотали воздух раскрытыми ртами, как рыбы.

Выбраться сами из башни люди Позднякова не смогли: не хватило сил... Им помогли, дали отдышаться, их затащили в подвал, где устроился штаб полка.

Постепенно капитан Поздняков и его экипаж пришли в себя, даже заулыбались, радуясь жизни. Еще бы! Выскочили из смертельной беды.

И у меня злость прошла. Люди спасены, это главное. А отчитывать капитана за лихость, неосторожность—не время, не место. Этот разговор не уйдет…

* * *

Примерно через час, когда в завале отрыли глубокую траншею, бронетягачи подцепили засыпанный «ИС» и отбуксировали в укрытие, а там над ним стали «колдовать» ремонтники и артиллеристы... К вечеру танк и экипаж Позднякова снова были в боевом порядке своей роты.

Удалось спасти и сержанта Охотина.

Ему повезло. Упавшие обломки стены образовали как бы «шалашик», который и накрыл сержанта... И, хотя придавило его основательно, и он был без сознания, но главное — жив! Ему оказали первую помощь и на маленькой тележке, которую тащила огромная собака, отправили в медсанбат 35-й гвардейской стрелковой дивизии.

Я впервые увидел такие санитарные собачьи упряжки только тут, в Берлине. Ими управляли девушки. На поле боя, лежа плашмя на низкой, вроде носилок, тележке с колесиками, девушка направляла к раненому «ездовых» собак — специально обученных здоровенных овчарок. Собаки и сами, впрочем, умели отыскивать раненых людей. На улицах Берлина они, визжа от страха, мчали тележки во весь опор. Там, где рвались снаряды или свистели пули, собака ложилась на живот и, прижимаясь к земле, тащила тележку к упавшему бойцу, ворошила его лапами, облизывала его лицо и ободряюще лаяла. Когда санитарка взваливала раненого на тележку, собака, будто понимая, что дело сделано, с радостным лаем мчалась обратно, в укрытие. Санитарка бежала рядом, держась за вожжи.

Такие упряжечки спасли в уличных боях много бойцов. Когда санитарка затаскивала тележку в укрытие и приступала к перевязке раненого, собака садилась на задние лапы и, склонив голову набок, наблюдала за действиями людей. При этом одобряюще виляла хвостом, а когда раненый от боли стонал — повизгивала и старалась лизнуть его лицо. Будто понимала что к чему и на собачьем языке говорила: «Ну, потерпи, потерпи... Я с тобой, в обиду не дам!»

* * *

На фронте самолеты противника не новость. Но когда бои шли в густонаселенных кварталах Берлина, фашистская авиация в них сперва не участвовала. Наверно, поэтому мы и не заметили, как появилась десятка «Хейнкелей», и только раздирающий вой бомб заставил нас взглянуть на небо.

«Хейнкель-111» — бомбардировщик не пикирующий, он бомбит обычно с довольно большой высоты. И самолеты в небе «подпрыгивали», когда от них отделялся бомбовый груз... Прерывистый гул их моторов похож на мычание, а бомбы с «ХЕ-111» летят густо, вроде коровьих «лепешек». И солдаты прозвали их «коровами».

Бомбы, сброшенные на нас, летели чуть косо. Приближаясь, они стремительно увеличивались, потом — страшный грохот, пламя, пыль и едкий вонючий дым Бомбовая «лепешка» накрыла не только наши боевые порядки, но и дом, где еще были фашисты...

Горят дома… Пронырливые языки огня, вырываясь из окон и дыр, лижут черные стены. От жаркой гари и чада горло сжимают спазмы и не хватает воздуха.

С начала штурма пожары в Берлине не прекращались, мы к этому уже успели привыкнуть. Но после взрывов тяжелых бомб началось словно извержение вулкана. Над мостовой закручиваются буранные смерчи раскаленного воздуха. Кое-где их воронки втягивают в себя домашнюю утварь, одежду книги, обломки мебели. Словно танцуя, смерчи передвигаются вдоль улицы. Когда спираль приближается, можно в ней разглядеть угольки, еще не успевшие рассыпаться и сохраняющие форму сгоревших предметов.

Черная, огненная буря. Кровавые сполохи пульсирующего света... Гул пожара перекрывал звуки выстрелов и разрывов, в горящих домах что-то рушилось, скрежетало, трещало, оттуда пыхали звездно-черные каскады и факелы дыма и искр. Жирный удушливый дым светился багровым огнем, зарево шевелилось, словно дышало. И улица, перекрытая дымом и пламенем, окаймленная почерневшими деревьями, казалась сумеречной, замогильной. Из огня и мрака порой доносились душераздирающие крики людей. Безысходные, отчаянные.

Прошло много лет, а я и сейчас иногда — ночами — вдруг, кажется, слышу эти вибрирующие ужасом вопли.

* * *

— Смотрите, товарищ гвардии подполковник! Гляньте вон туда!

Немного опускаю бинокль и сразу вижу в мутно-грязных сумерках пожарища две черные человеческие фигурки. Они вываливаются, словно из преисподней. Сквозь клубы гари бегут они, странно подпрыгивая и рукавами стараясь прикрыть лица.

Тотчас же от противника полоснула длинная пулеметная очередь, но бегущие не обращают внимания даже на пули, высекающие из мостовой разноцветные искры. Люди бегут и кричат, как будто за ними гонится сама смерть. Да так и есть в самом деле. Можно уже разобрать: «Хи-иль- фе! Ки-индер! Хильфе-е! Витте! Хи-и-льфе!..»

— Убьют ведь их, сволочи! — Николашин высунулся из люка и замахал руками.

Тут же возле него в броню ударило несколько пуль... Рикошетируя, пули заверещали «жз-иуу! дж-рррр-зззз!»

— Сержант, не подставляй голову. Это немцы.

Немцы были в гражданском, и, как ни странно, в них пока не попала ни одна пуля. Крики стали разборчивее:

— Хиль-фе-е! Хильфе, киндер! Киндер!

Немцы явно просили помощи. Они кричали о детях.

— Не, не добегут. Пулеметчик их все одно срежет. — Николашин притронулся к моему рукаву. — Может, поможем, а, товарищ гвардии...

Я приказал наводчику старшине Быватову ударить осколочным снарядом по пулеметной точке противника. Скорректировал прицел, глядя из открытого люка.

Ухнула пушка, лязгнула выброшенная гильза. Башня заполнилась пороховым дымом: второпях я забыл включить вентилятор. Пулемет на некоторое время захлебнулся. А когда я снова выглянул через люк, люди были возле танка: двое стариков немцев стояли на коленях, сложив руки, как при молитве. Глаза их были налиты ужасом.

— Что вам надо? Что случилось? Немцы разом подняли руки вверх.

— Герр командант! Гитлер капут! Гитлер капут!

— Это мы знаем. Говорите по очереди. И опустите руки.

— Я буду разговаривать. Я! — на ломаном русском языке заговорил старший из них, лет семидесяти.

Это, как выяснилось, хозяин аптеки, располагавшейся в первом этаже горящего дома. Он был в прошлую войну в русском плену, там научился объясняться по-русски. Второй немец несколько моложе, в прошлом вахмистр шутцполиции, теперь старший в бомбоубежище, что находится под пылающим зданием. Старики были страшно взволнованы. В бомбоубежище, говорили они, находится больше трехсот человек: женщины, дети и старики. Все выходы из подвала после бомбежки завалены, дом горит, выбраться невозможно, и в этом же самом подвале еще разместилось подразделение СС из «Лейбштандарта Адольф Гитлер», обороняющее этот участок. К командиру этого подразделения делегация стариков обратилась с просьбой разрешить и помочь им уйти из горящего дома. Однако эсэсовский командир арестовал делегацию, на глазах у всех расстрелял ее «за пораженческие настроения» и приказал под страхом смерти никому не уходить из бомбоубежища.

— Но сейчас, господин милостивый командант, — продолжал аптекарь, — там все погибнут! Мы вас умоляем спасти хоть детей! О-о-у! — Он со всхлипом вздохнул. — Пусть будет Сибирь. Пусть Сибирь! Но это лучше, чем сгореть в расплавленном асфальте, который, как лава, течет с улицы...

— Козуб, дай им попить, — сказал я ординарцу, заметив, что глаза старика прикованы к фляге, висевшей на ремне.

— Пейте. А вам-то как удалось выбраться из подвала?

— Надо спешить! Мы вышли через воздухозаборную шахту. Через вентиляцию...

— А эсэсовцы там?

— Но что можно сделать? Кроме вас, помочь не может никто. Просим поспешить...— Немцы снова поклонились, разом выпрямились, и, словно в строю, оба щелкнули каблуками.