Семейные тайны - Чингиз Гусейнов

"Как улетаешь? А мою долму не поешь? Я тебе с гранатом кутабы, пирожки, вчера испекла! И с зеленью, ты же любишь, я знаю!- И перед тем как повесить трубку:- Тебя, между прочим, Сабир-муэллим,- он же для нее учитель,- очень видеть хотел!"

"Виделись, спасибо!- ответил Расул.- По душам

поговорили!"

"Да?"- и уже жалеет, что затеяла разговор о Сабире.

"Ильдрым тебе не рассказал, и он был там!"- Смолчала: вчера Ильдрым был расстроен, рассказал. "Что же ты притворяешься?"- уколол Расул.

И утром рано Асия заявляется прямо в гостиницу с двумя кастрюлями, в них горячие кутабы, ее не пускают, а тут Расул, гостей ведут к завтраку, ну и угостила всех Асия: каждому по кутабу с гранатом и зеленью; Расул представил ее гостям: "Свояченица моя".- И рад, и как-то неловко за визит Асии, а те нахвалиться не могут, особенно шеф Расула, едят и хвалят, не успели остыть, горячие, сочные.

И никто не знает, что улицу, на которой все они стоят в ожидании машины, чтобы ехать на аэродром, а шеф хвалит кутабы, вскоре назовут именем Ильдрыма,

"С чего начал,- качает головой Асия,-и чем кончил".

Постоянный укор свояченицы: она пытается пробудить в нем… кого? мыслителя с трезвым (после долгих дум) взглядом? Или отчаянного, столько накопилось, борца? И чтоб Расул не утратил чувства беспокойства, а оно всегда при нем. Нет, не всегда: в его праздничные приезды была бездумность, уши глохли от лести, язык проглатывался с яствами, взгляд туманился, упиваясь гладью и ширью, а душа, наслаждаясь, ликовала.

Высокую ноту взяла Асия. Это когда Расулу стало невмоготу.

"Действуй!"

"Я взбунтовался и открыл тайну реке, а она унесла",- отшутился.

"Уж лучше высыхающему колодцу!"

"Почему?"

"Вырастет камыш, вырежут свирель, и она заиграет".

"Пастушью мелодию?"

"Нет. Откроет всем тайну".

Укор? Расул прилежный ученик, который с чего-то вдруг обленился, а она строгая учительница, начитавшаяся книжек долгими зимними ночами в селе, после того как заснут в соседней комнате родители Ильдрыма.

И усмешка Расула вышла кривая.

"Тебя учить? Или перевелись друзья?"

Столько передумал за эти годы Расул, что уже не знает, вправду ли Асия с ним говорила:

"Наверно, я жду, когда начнешь ты, а ты - когда я… Что ж, ты вправе упрекнуть меня. А ведь помню, хотела у тебя рекомендацию взять, но нельзя, родственники".

Прежде говорила иначе.

Еще жив Ильдрым, и было это не на Морском, а в Степном, куда переехала после гибели Ильдрыма, получала красную книжку, здесь тоже по новому кругу рекомендации: Сабир левой рукой долго и аккуратно писал, сидя в кабинете истории и макая перо в фиолетовые чернила, специально купленные, ибо шариковой ручкой нельзя, а Сурен дополнил эпизодом трагической гибели, которую она восприняла "мужественно", слова Сурена были четки и лаконичны, без сантиментов.

И о последующем шаге Асии: объяснить мотивы, подчеркнув, как писал Сурен, моральные аспекты. А третья рекомендация из совхоза, партийного секретаря, под его ответственность; тянул он: подожди да подожди, надо, мол, сначала с нулями решить, что и как.

"И я клялась в заявлении…"

"Мы все клялись".

"И что же дальше?"

"Вот и начни,- он ей,- с сестер".

Расул помнит, что Асия сразу замкнулась, обиделась и в ней сидит глубоко гордость за свой род. Не одна она гордится: и он тоже гордился. Айша была права. "Кто к нам примкнет,- говорила она,- того и вознесем". И вознесла!..

Такие вот страсти времен минувших.

А накануне летом - еще жив Ильдрым - стабильность! Крепость! И ничто не застанет врасплох. И Айша… но и не без тайн, ибо у каждого своя дума, и она год от году обретает зримые контуры: Агил то ли бомбардир, то ли анархист, это Аскер придумал, и маменькин сынок, Айна обожает его, возомнил, что нет ему ни в чем запрета, Марьям-ханум, как говорится, души в нем не чает, первенец-внук, но неведомо, в каких глубинах копится в нем и рвется наружу боль, как яд: спорит с отцом, дерзит матери, груб с Марьям-ханум, иронизирует с Бахадуром, которого ему каждый раз в пример, и легко слетают с языка колкости, а там кто как хочет…

Да, как порвет с семьей, заплатит штраф за "утерю документа" и по метрике возьмет школьную фамилию, бывшую отцовскую, которую взрослые уже подзабыли, станет Аллахвердиевым.

Адилу скоро в школу идти, он молчун-тихоня, обделили его энергией Махмуд и Зулейха, и он выступает в роли публики, будто поддерживая Агила, а на самом деле рядом с ним по инерции, от лени или безволия, и Махмуд определит его по ведомству техническому, неудовлетворенная страсть отца, рядовым инженером, Зулейхой столько накоплено, что хватит и Адилу, и его детям, да и Махмуд тоже, случается, внесет долю в копилку, и немалую, услуга за услугу: уж раз в году может он о ком-то доброе слово сказать, заказ чей-то выполнить, тучи разогнать, а ясное небо над головой что-то да значит, даром это не делается, не придерешься.

Но Адил, когда время подойдет, твердо решит, что нечего ему сидеть на шее родителей, надо и самому что-то значить, под стать ему будет иная форма, ныне популярная среди молодежи, с погонами, чтоб наводить порядок одним своим присутствием, и дороги открыты,- проще всего припугнуть кого, и не голосом, а взглядом, не злоупотребляя, однако, а в меру и по доброте своей щадя, короче, стращать, молча взирая, но пока нем, молчун-тихоня, губы сжаты, но зреет в нем, еще не решил, с кого начать, чтоб помог устроить, очевидно, с Бахадура, пускай тот упросит Айшу.

А Муртуз… Он еще слишком мал, но пройдет год-другой, и он возмечтает о своей машине, подолгу будет вертеться вокруг отцовского шофера, учиться водить, и безотказен, если о чем попросят, ибо здоров, крепок. И в очереди постоит, хотя не пришлось, но зарекаться нельзя, и в чистку потащит ковры бабушкины, огромные тюки или рулоны.

Но как по заведенному, ритуал, когда все вместе (без Асии и Ильдрыма, как будто специально, но случайность, и даже чтоб Расул с Лейлой не подумали чего, будто холодок какой меж ними),- уехали в деревню к родителям Ильдрыма, твердо, дескать, выдерживается заведенный порядок: свободное от работы время проводить там, идиллически (?), помочь по хозяйству, крышу к тому же перебрать надо, заменить кое-где черепицу.

И Аскер Никбин нанизывает слово на слово (как куски ягнятины на шомпол, грубовато, но ласкает слух на языке родном: шиш, "шопмольное" означает, то бишь "шашлык"…), рисуя общесемейный портрет рода и вдохновляясь портретом деда,- висел в городской квартире и не вписывался в общество статуэток, перевезли на дачу, здесь ему привычней и уютней, и море шумит, напоминая о штормах, далеких, как легенда.

И поделом врезала Айша сыну Аскера Никбина Агилу, "некому, дескать, хлеб растить да землю бурить", это у них прокручивается, как видеолента, но прежде - как лента в кино, ибо видео появится потом.

- А Ильдрым?- и сама же изумилась: неужто примирение?

На свадьбу к ним Айша не пошла и сестер не пустила (но Лейла была). И, уже войдя в роль, добавила:

- Он хлеб растил, а теперь землю бурит!

- И Асия в рабочие пошла!- подсказал Бахадур, он недавно видел у Асии ее служебное удостоверение - большая фотокарточка, вылитая Айша на Доске почета, а там, где должность, звучное слово: оператор. "О!..- сказал Бахадур.Всего-навсего учетчица!.." - и тотчас забрала удостоверение (а ведь фотографию дала не свою, испытать хотела - и обошлось: тайком у Айши взяла; красивая фотография, удачное выражение нашли).

Агил ухмыльнулся, а отец, дабы упредить его очередной наскок, заговорил о Лейле и Расуле, что-то о "над-президенте" (?) и куклах:

- Какой у Лейлы кукольный театр, где разыгрываются свои интриги!..Расхохотался.

Надо же: Агил вскоре, будто в укор всем, когда Ильдрыма не станет и Асия покинет дом, уедет в деревню, напомнит снова: "Некому у нас хлеб растить и землю бурить!.."- и Айша опять невзначай возмутится, об Асие скажет, хотя сестра смертельно ее обидела, но тут не до обид, новые веяния, и надо гордиться такой родней, если даже… но редко когда слова раньше дум, а тут на минутку забылась: Хансултанов!.. У Асии зрело давно, а тут прорвалось. "Ты! ты!.."- вцепилась в галстук Хансултанова, скрутила жгутом, такая маленькая перед ним, и он не ожидал внезапной атаки, мотает огромной головой, а узел еще туже затягивается, побагровел весь, галстук душит.

Асию оттаскивают, Айша, кажется, и он изо всех сил воротник оттягивает, пальцы с трудом вдел, чтоб от бешеной петли спастись.

А потом хватал разинутым ртом воздух, никак не отдышится, галстук на плече, рубашка вылезла, впихивает в брюки, пальцы не слушаются, дрожат. "Стой!"- ему Алия, чтоб не дергался, а он тревожно оглядывается: видел кто? слышал?.. Решительно поправляет ему съехавший галстук и выталкивает за дверь.

И Айша напугана: а вдруг разрастется? никакой ведь вины, это ж ясно, но поди докажи. "Если вы сами себя обвиняете!.." Спешка была, давил Хансултанов, торопил, и она тоже, но как хорошо, что не громогласно, нажимала, какая досада.