И слух ласкает сабель звон - Сергей Зверев

— Так, писака, выбирай, у какого немца форму возьмешь? — спросил Кураев.

— Вот у этого, — ткнул пальцем журналист в солдата, более подходившего ему по комплекции.

— Ну, тогда снимай с него форму. Или ты думаешь, что мы и это за тебя сделаем?

Пока Санин переодевался, ротмистр, не теряя драгоценного времени, ловко связал поверженных тевтонов веревкой, которую ему дал хозяин ресторана.

— В свое время, — приговаривал он, — у меня был период, когда я учился вязать разные узлы. Всегда важно практиковаться, иначе теряешь квалификацию.

Затем лежащим без сознания солдатам в рот были вставлены кляпы. Таким образом рядовых упаковали так, что и очнувшись они не смогли бы ровным счетом ничего сделать.

— Ну, просто египетские мумии, — любовно произнес Кураев, глядя на дело своих рук.

— Да, Санин, солдат из вас никудышный, — критически оглядывая переодевшегося репортера, произнес поручик. — Ну, что ж с вами поделать, придется обойтись и таким вариантом.

— Что вы себе позволяете? — наконец опомнился Хирт, до этого молча следивший за шпионами. — Вам все равно никуда не уйти. Лучше сдаться, пока не поздно. В таком случае я гарантирую…

— Ну, все, хватит, — бесцеремонно оборвал его Голицын. — Слишком много текста. Сейчас вы прогуляетесь с нами. Вставайте, господин полковник, — поручик приставил к боку немца ствол пистолета. — А теперь непринужденно улыбайтесь. У вас все-таки день рождения.

Все четверо вышли на лестницу черного хода. Кураев, ухмыляясь, закрыл дверь со связанными вражескими солдатами на ключ.

— Отдыхайте, солдатики! Бай-бай!

ГЛАВА 24

На окраине Граунау, на дороге, ведущей в сторону Кельна, находился германский пост. Собственно говоря, ничего особенного собой он не представлял: будка для часового, небольшой домик — караульная, полосатый шлагбаум. Все, как обычно и бывает в таких случаях.

Ночь постепенно начинала сдавать свои права утру. Наступал переход из ночи в день. Время, когда ночные шорохи и таинственные звуки начинают отступать до следующего заката, когда постепенно начинает светать и в сером мареве уже начинают угадываться еще неясные силуэты домов и деревьев.

В предутреннем густом тумане вдоль шлагбаума расхаживал одинокий часовой. Зевая, он встряхивал головой, отгоняя сон. Рядовой Конрад Майер, несший охрану поста, был весьма доволен своим положением. В отличие от других своих сослуживцев он просто отдыхал, неся службу именно здесь. Дело в том, что большая часть его коллег была еще зелеными солдатами-первогодками, которые отправились в армию, и жизни толком-то не зная. Для них все было ново — и муштра на плацу, и изменившийся пищевой рацион, и обмундирование, сидевшее на плечах словно мешок, несмотря на все старания офицеров привести их в соответствующий вид. Эти хлюпики только и знали, что ныть в свободное время. Конрад не принадлежал к их числу. Ему довелось пройти войну с самого начала.

Оказавшись на фронте еще осенью четырнадцатого, он испытал все прелести войны на своей шкуре и не понаслышке знал, что же такое военные действия. Получив пулевое ранение в плечо, Майер надолго оказался в госпитале, а по возвращении в строй остался здесь, в Граунау, расположенном в тылу. Так что свое сегодняшнее положение он не променял бы ни на какое другое. Еще и теперь ему снились эти ужасные взрывы, когда после одного такого прямого попадания в землянку из целого подразделения его товарищей в одно мгновение получилось кровавое месиво, когда и не разобрать было, где и кто. Конрад вздрогнул, отгоняя ужасные мысли.

Ну, ничего, даст бог, он пересидит самое опасное время здесь, в тылу. Поглядев, что к чему, рядовой давно уже понял, что эта война — надолго. И кто здесь одержит верх, никому не известно. Да и, собственно говоря, это не так важно. А важно остаться живым и по возможности здоровым в этой мясорубке. Пусть кто-нибудь другой испытает на себе все прелести войны. Он, Конрад, нахлебался их досыта.

Он отгонял от себя мысли, но против его воли в голову с удивительной четкостью и ясностью лезли воспоминания, картинки из не такого уж далекого прошлого: мерзкий свист, нарастающий до треска, до грохота. Взлетает облако пламени, за ним доски от блиндажа, огромные комья земли… Все разлетается в щепки, все вокруг превращается в ходящую ходуном поверхность, словно в поверхность бурного моря, на котором фонтанами взметаются ослепительно яркие разрывы снарядов. А на тебя обрушивается огненный шквал.

Закурив, солдат выпускал ароматный дым, поплевывая под ноги. Он затягивался с видимым наслаждением. По сравнению с теми дешевыми сигаретами, которые он курил, эти были восхитительными. Еще с вечера удалось разжиться пачкой отличных сигарет, так что теперь можно было отвести душу. А что еще остается солдату, особенно на войне? Правильно — посытнее набить живот, выспаться всласть и покурить. Желания просты…

Часовой поправил ремень, вглядываясь в очертания домов, едва проступавших в предутреннем густом тумане. Он вспомнил, как с двумя парнями ходил в гости к девчонкам, живущим на соседней улице. Да, война делает многие вещи более простыми и доступными. Возможно, послезавтра он снова наведается к брюнетке Марлен. Им так хорошо было тогда вместе…

Впереди послышался приближающийся цокот. Часовой напрягся, глядя туда. Из тумана на улице показалась открытая коляска, в которой восседала пестрая компания. Это были именинник полковник Хирт, рядом с ним — Голицын, напротив — Кураев, а с вожжами управлялся Санин.

Отшвырнув недокуренную сигарету, часовой согласно уставу и инструкции ступил на дорогу.

— Тевтоны не спят, — обернувшись, сказал Кураев. — Нет, конечно, я за воинскую дисциплину, но сейчас я бы, право, предпочел, чтобы их всех сморил глубокий сон.

Голицын хмыкнул, подумав о том, что вообще удивительно, как это Кураев смог дослужиться до ротмистра с его безалаберностью, горячкой и загулами. Ведь другой бы на его месте давно спился либо был бы убит. А этот ничего — живет и процветает!

Думал он, впрочем, и о другом: возможно, о захвате полковника уже стало известно. Нет, конечно, офицеры, вернувшись с поимки шпионов, принялись гулять по полной программе. Это было слышно далеко за пределами здания. Тем более германцы знали, что полковник будет занят с пленником. Однако все могло быть. В таком случае была бы, конечно, объявлена тревога. Немцам неизвестно направление диверсантов, но по всем дорогам могут быть переданы приказы задерживать всех, в том числе и Хирта.

Ни Голицын, ни Кураев не догадывались о том, что рассказал на допросе Санин, сгоравший сейчас от стыда…

— Предупреждаю вас, господин полковник, если только вы скажете хоть что-то лишнее или попробуете с нами шутить, имейте в виду — нам терять нечего, — проговорил поручик, посильнее вдавливая ствол пистолета в ребра пленнику. — Вы меня поняли? У вас ведь наверняка есть семья, дети, не правда ли? Неприятно будет, если они останутся без главы семейства, которому вдруг взбрела в голову мысль показать себя героем не в то время и не в том месте.

Полковник злобно поглядел на поручика, не сказав ни слова. Его переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, ему было стыдно оказаться в руках шпионов. Он, который столько лет отдал Германии, верно служа ее интересам, тот, на которого равнялись многие, стал орудием в руках банды диверсантов. Уму непостижимо! В голове блуждали мысли на тему того, чтобы попробовать вырвать пистолет из рук этого мерзавца и перестрелять их всех, тем самым смыть позор поражения.

Но в то же время он понимал, что вряд ли из подобной затеи может выйти хоть что-то путное. Ему вдруг ясно представилось, как он, получив несколько пуль в живот, сползает на дно коляски, вываливается на пыльную дорогу, и его совершенно перестают интересовать шпионы, офицерская честь и вообще все на свете.

Голицын, в свою очередь, размышлял о возможном развитии ситуации в случае «плохого» варианта. На дороге один часовой. В случае чего времени, чтобы отправить этого малого к праотцам, будет предостаточно. А там — ходу. Но тогда за ними погонятся. А еще ведь надо оторваться. По всему выходило, что до зарезу нужно выйти из ситуации мирно. Поручик подмигнул ротмистру, сидевшему с беспечным видом, хотя было понятно, что и тот напрягся, готовый действовать без промедления в случае чего.

Репортер остановил лошадей. Из всей «группы» Санин был самым взвинченным. Его била дрожь. Чем дальше, тем больше события становились немыслимыми. Если и сейчас что-то случится…

«Господи, — думал он, с жалкой улыбкой поглядывая на подходившего часового, — и зачем я влез в это дело? Ведь жил же себе спокойно… Расстреляют, как пить дать».

Он вдруг вспомнил свою питерскую квартиру на Васильевском острове и решил, что ведь это совсем неплохо — сидеть вечером при свете лампы и писать, попивая чаек.