Другое. Сборник - Антон Юртовой

Вопреки всему экипаж, подверженный погоне, находился не там, куда ему следовало умчаться в страхе, а стоял совсем невдалеке от того места, где стая услышала опасные звуки, исходившие от человека. Следовало быстро переменить повторный план расстановки участников погони, придав операции необходимую природную чёткость, без чего не могло быть желаемого успеха.

Возвращение к «следу» в таких обстоятельствах вещь не такая уж редкая. Тут и вожак мог быть виновен лишь в части. Будь стая голодной до свирепости, её бы не устрашили ни всхлёсты кнута, ни пугающий свист, ни крики во всё горло. Атака могла продолжаться, корректируемая по ходу целым рядом выбегов, – до тех пор, пока жертва не оказалась бы измотанной. И первый, кто приложил бы к этому самые невероятные усилия и приёмы, был бы не кто иной, как вожак.

Теперь стая, скорее всего, не была особенно голодна. Мог состояться обычный перебег к её более удобным логовам, но на пути ненароком появился тот же экипаж, и устоять перед искушением было нелегко, а раз уж прежняя атака не удалась, её необходимо было продолжить, одновременно удерживая в общей памяти звериные претензии к вожаку. И тот знал, что излишняя внимательность и осторожность будут ему только на пользу, а в случае конфликта он не вправе отстраниться от него и от своей ответственности и должен суметь постоять за себя.

К его беде случилось непоправимое.

Объятый страхом из-за вменённой вины и теперь вынужденный остановиться, чтобы усвоить, что же ему надо сделать буквально через секунду, чтобы начать стремительный выбег, он был вынужден убедиться, что к прежней его провинности может прибавиться ещё одна и притом не менее серьёзная: матёрый вдруг ясно учуял дополнительное препятствие по направлению погони, и оно опять же могло представляться притягательным не только ему, но и всей обескураженной стае.

– Вот случай, и я могу доказать, что я – не трус! Ну, подходите! – проговорил Алекс и вслед за тем выпрямил руку с оружием в сторону волков и нажал спуск.

В темноту словно в глухую мокрую стену ударился конус яркого сполоха, и, сопровождая его, грохот заторопился отгулять по глухому полю, между скирдою и лесом, теряя свою короткую, протухшую порохом жизнь.

– Виват! Славно! – заорал стрелявший, не удерживая быстро прибывающей возбуждённости.

Без промедления в сторону стаи прогрохотал ещё один выстрел.

Он был уверен, что волки совсем близко, и вожака он даже успел разглядеть при вспышке: силуэт внушительного размера, казавшийся собранным в одно тугим и вздрагивающим сгустком мускулов, со вздутой бугром холкой, не двигался, припадая к стерне, беззвучно ощериваясь и не мигая суженными тусклыми свирепыми зрачками.

– Ба-а-а-рин! Ба-а-а-рин!!! – прокатился от дороги зов кучера. – Тут я! Сю-у-да-а!!!

В тот же миг у опушки, где находились волки, произошло как бы взорвавшееся движение по небольшому замкнутому кругу, но с отчётливо различимой на слух серединой.

Донеслись рыки, скулёж, клацанье челюстями, взвизгивания, удушливое храпение, а также многократные, какие-то взрывные звуки, означавшие жестокое насильственное бросание на землю и плотные массивные удары об неё живых поджарых тел. Скоро всё стихло. Чувствовалось, что участвовавшие в разборке звери разгорячены, дрожат, но их прежнее ожесточённое перевозбуждение проходит. С вожаком было покончено. Без него стая уже не могла иметь никакого намерения, кроме как найти ему замену. Для этого следовало с данного места уйти.

– Ба-а-а-рин!!! – продолжал подзывать слепнущий возничий.

Голос его звучал ближе; ясно, он посчитал положение отчаянным и поспешил на подмогу. Алексу даже показалось, что он опять различает запах старой ременной кожи у него изо рта. «Чертовщина какая-то», – проворчал он, смятый захватившим его событием

– Иду-у! – и, повернувшись, он зашагал по стерне навстречу.

Темнота вдруг открылась ему ещё одной странностью. Там, где скирда краем отстояла к лесу, легко задвигалась тень, потом вторая. Их очертания не просматривались, и всё-таки в них, хотя и неотчётливо, угадывались движения, присущие людям, фигурам людей. Можно было установить, что они разные по росту и несомненно являются людьми, на что указывали и движения призрачных линий рук. Тени одна за другой устремлялись к лесу, прошелестев на невидимой кучке слежалой соломы. И когда их совсем поглотила тьма, там раздался звучный, обрамлённый шипением посвист. Чем-то он был похож на тот, который Алекс услышал недавно от облучка. По шелесту впереди себя он понял, что это идёт возница. «Вот новость!»

– Я бы и сам.

– Барин, бяда, – говорил тот, ещё издали узнавая пассажира. Кучер повёл рукой в ту сторону, где должна была находиться кибитка, дополнив жест поворотом незрячего лица. Он был испуган и тяжело дышал: – Мне велено позвать…

– Кем?

– Трое. По всему, беглые. Один как из благородных. А у одного топор…

– Идём!

Поэтом овладело то хладнокровие, которое не имеет вообще и не может иметь под собой никакой основы. Некая потеря чувственности, но при полном и чётком сознании, когда раз и навсегда решённым устраняется малосущественное.

– Как же можно, барин?.. – в голосе кучера обозначилось пугливое недоумение. – Я им, чай, не помощник. Надо бы не идтить! Самим да в пасть. Ох, бяда. И – вовновь – по мне…

Алекс не проронил ни слова. Всё это теперь побочное. Вместе подошли к кибитке. Трое стояли возле неё; в руке одного из них находился, почти касаясь земли, фонарь, видимо, взятый с облучка, где обычно держат его возничие, зажигая нечасто, а лишь при крайней необходимости; теперь от него исходил тусклый полусвет, направляемый намеренно вбок, где не могло быть никого.

Над обеими сторонами встретившихся провисало неопределённое безмолвие. Только было слышно, как лошади в ожидании дальнейшего пути покачивали головами и встряхивали крупами, а в такт их движениям тихим звоном подрагивали колокольчик и сбруйные пряжки.

– Просим не пугаться, – выговорил крайний по ряду слева, стоявший теперь напротив возвратившегося к фуре поэта.

Голос его спотыкался на отдельных слогах из-за того, что дыхание перемежалось, вероятно, очень болезненными подступами кашля, требовавшими постоянного и весьма старательного их сдерживания; по этим особенностям он, голос, выдавал если не начальную стадию чахотки, недуга, в те времена признававшегося неизлечимым, то, по крайней мере, сильно запущенную и уже осложнившуюся простуженность.

Беглым этот человек не казался. Молодость уже не с ним, но и старение пока не представлялось явственным. Обросшее бородкой и усами лицо, насколько его можно было разглядеть в темноте, только слегка разреженной потайным освещением фонаря, хотя и казалось усталым, но не затёкшее и не лишено выразительности. По скупым движениям и