Другое. Сборник - Антон Юртовой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«И вот она, моя империя! – думал поэт. – Отдаём ли отчёт разделению на свет и на падших? И не есть ли нескончаемая фальшь в текстах литературы, даже если они талантливы, когда они предназначены исключительно свету? Мои, о чём я не перестаю твердить, – в ряду как раз таких. Что я знаю об этих моих попутчиках? Об их чувствованиях? Пожеланиях? Надеждах? Ничего абсолютно. Ещё вот и книга; она из незнакомого мне мира, не для света. Если в свете о ней и говорили, то быстро кончили. Интерес у сытых не возбуждён…»
Всходившая наконец-то луна медленно и заворожённо поднималась по своей орбите, и небо просветлело, закрываемое только частью исчезавшей сплошной мрачной завесы; быстро устанавливалось безветрие, и облака, уже не двигаясь, просто висели крупными редкими лоскутьями, будто в раздумьях перед чем-то, чего предположить было невозможно или даже опасно. В открывшихся участках неба роями замелькали звёзды.
О сне даже вспоминать не хотелось. Толклось и смешивалось в уме самое разное. В непрерывном перестуке и скрипе ступиц и шелестении гужей обнаруживалось отсутствие взвонов колокольчика: разбойники, заботясь о скрытности, понудили кучера снять его.
Судорожные частые подёргивания кибитки на неровностях дороги добавляли страданий несчастному, стеснённому соседями слева и справа.
Вместе, бок о бок, в одном направлении ехали представители двух сословий, ещё ни одного дня во всей мировой истории не жившие одно без другого и никогда не имевшие намерений избавиться от взаимной неприязни и подозрений…
«Я круглый идиот, – сказал себе Алекс. – Да и один ли я? О какой свободе мы иногда говорим или думаем? Возможно ли представить её – как предмет, как явление? Или хотя бы утилитарно – как часть содержания нашей жизни?»
По звукам, издававшимся фурою и всей повозкою, угадывалось изменение пейзажа. Тут была урема. В таких местах о содержании проезжей части в более-менее пригодном для езды состоянии заботиться было, как правило, некому, поскольку такие прогоны хотя и оказывались намного короче, но считались обузой для собственников территорий, по которым они пролегали. В порядке вещей было и то, что владельцы массивов леса не знали о появлявшихся тут тесных проездных артериях, и те, вследствие этого, могли считаться ненужными в развитии хозяйствования, оставаясь как бы ничейными, с присущей им заброшенностью и таинственностью.
Она, такая таинственность, воспринималась, конечно, тем угрюмее и могла воздействовать на проезжавших тем угрожающе, что по одной даже не очень протяжённой уреме путь подобного рода мог быть не один. На некотором расстоянии от него, подальше от русла реки в том же направлении прокладывался другой, а то и третий – они выбирались как недосягаемые для сильных половодий. Не могло быть сомнений: шалившая здесь беглая братия намеренно пользовалась теперь наиболее неудобным из таковых, но зато – менее для неё опасным: в ночное время здесь можно было чувствовать себя почти в полной защищённости; на нет сходила даже вероятность обнаружения кого-либо из укрывающихся по лошадиному ржанью, которое в любой момент и где угодно становилось неизбежным, представляя видовые, исходившие из природных потребностей и отправлений позывы животных о своём расположении относительно тех из их вида, которые двигались на сближение и узнавались обонянием.
Деревья совсем близко подступали к дороге, по которой теперь тащилась кибитка, и там, где корневища соединяли обе их стены, во множестве давали себя знать то ли ещё не сбитый и не искрошенный пень, то ли неувезённая и не оттащенная подале в сторону лесина, особенно если она была ещё не истлевшей, жёсткой; также были существенной помехою выбоины на проезжей части, замедлявшие продвижение; они оставались постоянно сырыми и вязкими, поскольку не просыхали после дождей, а отдельные были заполнены водою, вероятно, всегда; лошади здесь часто спотыкались, их дыхание поминутно сбивалось, а фура, наезжая на препятствия, поднималась на добрых полколеса вверх и тут же резко опускалась вниз; из-под копыт и колёс вылетали и шмякались рядом выплески пахнувшей плесенью грязи; каскад звуков в этих местах приобретал гнетущую окраску: лошади мучительно всхрапывали, упряжка торохтела и гремела, что, разумеется, было вовсе нежелательным для разбойников.
«Можно ли быть собою при обстоятельствах, как теперь? Я не знаю. Нет у меня злобивости и претензий к этим жалким людям. Но не могу и расположением ответить. Что бы вышло из этого? Какой-либо абсурд, не более…»
Приходилось терпеливо и молча сносить молчание вожака. После короткого неожиданного извещения в момент, когда кибитка тронулась, тот, похоже, больше не собирался заговаривать с Алексом.
Время от времени он повторял в одном и том же осторожном тихом пошёптывании: «Ну, полно, Акимушка, будет…» Он, разумеется, хорошо знал, что, скорее, это поддержка состояния повышенной осторожности и вынужденного бодствования в самом себе, чем услуга израненному товарищу. Хотя пользы от такой косвенной помощи не могло быть ровным счётом никакой, не чувствовалось, что вожак изберёт в целях получения большего эффекта нечто иное.
«Акимушка!..»
Что это мог быть тот самый сбежавший рекрут, которого Маруся называла своим суженым, у Алекса не вызывало уже никаких сомнений.
Ему казалось невозможным разрушить то, что совершенно легко оборачивалось явью, совпадением, хотя и случайным.
Отсюда не могли не вытекать уже и явственные, реальные соображения, связанные с фактом побега. В памяти опять возникали впечатления и чувства, какими Алекс непроизвольно проникался, когда ему дважды пришлось быть на перекрёстке у Неееевского, неподалёку от моста, – будучи там на пешей прогулке с Марусей и – уже покидая его, отправляясь в эту вот часть поездки.
Наверняка о произошедшем с Акимом скоро узнает Маруся и – только для того, чтобы испытать во всей полноте свои душевные мучения и закрыть все былые надежды, погружаясь в глубочайшую пропасть неясных и убивающих переживаний.
Они должны быть ещё горше, если Аким останется жив и его изловят.
Не обойдётся без дознания, к разбирательству обязательно понадобится приобщить и оставленную без суженого крепостную. Того она вряд ли увидит. В усадьбе Екатерины Львовны, ввиду вменяемой в таких случаях, хотя и необоснованной вины за сбежавшего рекрута ей достанется весь набор унижений и отчаяния, какой выпадает на долю изгоев.
Её положение окажется намного хуже, чем то, которое делало незамужнюю женщину даже не вдовой, а ничейной молодкой,
