О дереве судят по плодам - Василий Шаталов

— Есть и у меня новость!

— Говори, какая?

— Все вы знаете, что у моего соседа пропали как-то ковры из дома. Мой племянник работает в милиции и я от него только что узнал, что вор пойман. Их спер какой-то Желтозубый.

— Ничего тут особенного нет, — солидно сказал Ханкули Шеррай. — Негодяй всегда наказывает сам себя.

Все начали обсуждать только что услышанную новость. А Какабай Гулак, вскинув бороду вверх, внимательно посмотрел на небо. Там, в зеленоватой голубизне засветилась первая вечерняя звезда.

— Люди! — закричал Какабай, — пора за шахматы, — и сел на середину тахты. Против Какабая сел Аманмурад Токлы. Расставили на доске фигуры. Шахматистов окружили болельщики.

Игра началась. Тут же с обеих сторон послышались возгласы, подсказки, советы. Лишь сторож не принимал участия в игре. Улыбаясь, он сидел на стуле, недалеко от тахты и ждал, когда закипит чайник, чтобы бросить туда заварку и свежим чаем утихомирить пыл разгоряченных шахматистов.

1978—1981 гг.

Ашхабад — Переделкино

РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ РАЗНЫХ ЛЕТ

ЧАЙКИ ЛЕТЯТ В ПУСТЫНЮ

Впервые я увидел Ничку немногим более десяти лет назад. И все эти годы часто вспоминал о ней, надеясь при случае ее навестить. Время шло, а случай все не представлялся.

И вот… я снова на 180-м километре Каракумского канала. На том самом километре, где находится Ничка. Как только наш «газик» из небольшой лощины взобрался на гребень песчаного откоса, я увидел цветущий, но незнакомый оазис.

Тогда же вспомнилось, как жители маленького поселка из фанерных домиков старались мне объяснить происхождение его странного названия и поведали несколько коротких версий. По одной из них выходило, будто какой-то строитель-украинец, лежа под открытым небом и любуясь зрелищем каракумских звезд, не мог сдержать восторга и воскликнул:

— Ой! Яка ничка!..[6]

С тех пор эта самая «ничка» и закрепилась за новым поселком.

А вот другая версия. Когда бульдозеристы прокладывали канал и подошли к 180-му километру, их встретили чабаны. Один из них, приветствуя строителей, спросил:

— Эй! Ничик? — Как, мол, дела?

Неизвестно, что ответили строители. Известно лишь то, что слово «ничик» каким-то образом превратилось в «Ничку» и стало названием поселка.

Наконец, третье объяснение.

Недалеко от того места, где сейчас находится Ничка, был колодец Инче[7]. Кто-то решил этим же именем назвать и новый поселок, но, видимо, исказил слово и опять-таки получилась Ничка!

Но дело не в этом.

Той Нички, которую я видел раньше, не было и в помине. Вместо легких фанерных домиков — ряды новеньких коттеджей под красной черепицей. Дома тонули в розовых и белых облаках садов. В каждой цветущей кроне деловито гудели пчелы, словно целый день звучала тугая басовая струна. Каждый цветок жадно ловил свет и тепло. Свежо и тонко пахло цветочной пыльцой.

А над домами и садами, в невыцветшую синеву струилась шумная серебристо-зеленая листва пирамидальных тополей. В той же синеве купали свои вершины карагачи и клены.

Вот такой была Ничка теперь.

И этим она обязана строителям канала, на берегу которого родилась и так пышно расцвела. Нелегко было тем, первым новоселам, покорителям пустыни, что пришли сюда. Нелегко было и юным саженцам, дружно вставшим на пути раскаленного ветра. Но они выстояли, эти саженцы, окрепли, глубоко пустив корни в сухую неприветливую землю.

И люди, подобно деревьям, также укореняются на одном, навсегда облюбованном ими месте, привыкают к нему и потом, никакой силой их не сдвинешь с него.

Таких старожилов в Ничке немало.

Об одном из них я и собираюсь рассказать. Как и другие, он влюблен в свой поселок, в свою профессию, с которой у него связано столько любопытных и неожиданных приключений.

…Из Нички я собирался съездить в Часкак и Карамет-Нияз — молодые селенья на трассе Каракум-реки. Старший диспетчер строительно-монтажного управления «Гидромеханизации» Константин Кривов посоветовал мне воспользоваться катером, «Проветришься и канал посмотришь».

Я охотно принял это предложение.

На берегу затона, возле дощатой пристани, стояли три катера на подводных крыльях — белые речные красавцы. Пока я разглядывал их, откуда-то появился невысокий парень. Лицо круглое, живые карие глаза. На голове из-под бордового берета выбивались крутые завитки каштановых волос.

— Вот и моторист, — обратился ко мне Кривов. — Можете отправляться. А к вечеру возвращайтесь сюда. Ночью на мель наскочить можно. А на нашем катере и фар-то нет. Ну, будь здоров!

Нам предстояло пройти километров сто пятьдесят. Моторист занялся подготовкой к рейсу, а я стал осматриваться вокруг.

Весь берег был в зарослях тальника, за которым белели дома, цвели фруктовые деревья. Неподалеку от меня, над широкой водой затона рос особенно роскошный тал — с густой круглой кроной и множеством стволов-братьев, поднимавшихся от одного корня. Дерево напоминало раскрытый парашют. Из стороны в сторону раскачивались гладкие стволы-стропы. Ветер мял, встряхивал и ворошил дымчатую листву.

Вдоль берега, до самого затона, один за другим стояли самоходные баржи, теплоходы, старая брандвахта — все, как на настоящей реке! Даже капитаны были в форменных фуражках, украшенных «крабами», а матросы — в тельняшках.

— Прошу на корабль! — шутливо пригласил меня моторист, усаживаясь за руль. Отчалив от пристани, катер вышел из затона в канал и взял курс на восток. Приподнявшись на крыльях, он сразу же развил хорошую скорость. Рванулись и полетели навстречу низкие берега, из-за которых выглядывали желтые барханы. Река катилась навстречу торжественно-величавым половодьем.

Не канал, а именно — река!

Стремительность движения, упругость ветра и легкий плеск за кормой наполнили меня неповторимым чувством радости и окрыленности, хотелось петь… Это чувство не покидало меня до конца поездки.

Через несколько минут впереди показался теплоход. Нет, я ошибся. Это был земснаряд. От него, через весь канал, наискось отходила трубка, из которой на берегу извергался черный поток жидкой грязи, так называемой пульпы.

Моторист еще издали дал несколько настойчивых гудков, требуя дороги. Земснаряд отвалил от берега, и мы осторожно миновали узкий проход. В кабине багера мелькнуло потное небритое лицо рабочего. Моторист кивнул ему, и в знак благодарности за оперативность дал несколько приветственных гудков.

Вскоре на нашем пути повстречались другие землесосы, занятые расширением и углублением канала. Наконец, миновав последний из них, мы вырвались на вольный речной простор.

К этому времени погода изменилась. Откуда-то набежали тучи, усилившийся ветер поднял волну. Катер затрясло. Ощущение было такое, будто мы не по реке плывем, а мчимся на телеге по вспаханному полю.

Худояр Сабиров — так звали моториста — оказался человеком веселым и словоохотливым. Из его рассказа я узнал, что на Каракумском канале он чуть ли не с первых дней его строительства. Был багером и бригадиром земснаряда. Но ему не повезло: из-за болезни пришлось перейти на более легкую работу — мотористом катера.

Обязанности моториста, по мнению Худояра, несложные. Отдохнувших после вахты рабочих он отвозит из Нички на земснаряды, а оттуда забирает тех, кто должен поехать на отдых. Сюда же, на землесосы, он доставляет почту, специалистов, гостей. Случается, ездит по какому-нибудь срочному поручению в Головное и Мары. Ведь трасса канала судоходна на протяжении почти пятисот километров, а в оба конца получается тысяча.

Рассказав о себе, Худояр замолк, а мне хотелось услышать о каком-нибудь случае или дорожном приключении.

— А о каком? Веселом или грустном? — уточнил Худояр.

— Да все равно. Лишь бы случай был интересный.

— Хорошо. Тогда слушайте. Однажды взял я из Нички кипу писем, газет и журналов и повез их землесосчикам. Еду и все время поглядываю вперед, на воду. По реке часто камыш, бурьян, колючка идут. Если замечу их, обязательно отверну. Не отвернешь, зацепятся за крылья, и катер сразу потеряет скорость.

Так вот. Еду и смотрю. Вдруг… по левому борту вижу плывет что-то белое, продолговатое. Бревно, не бревно, а на него похоже. Сбавил я ход и подрулил к тому «бревну». Только теперь я понял: никакое это не бревно, а рыбина, килограммов так на тридцать! Что это? Толстолобик или амур — не понять: рыба плыла вверх брюхом, и я подумал, что она дохлая.

«Что же с ней приключилось, с бедняжкой? — глядел я на рыбу и переживал — кто же угробил ее?»

И вот, когда она очутилась совсем рядом, я решил погладить ее по животу. Только дотронулся до нее, а она к-а-а-к развернется да к-а-а-к трахнет меня по портрету — чуть я из катера не вылетел! Вот это, думаю, томаша[8], вот это потеха!.. Стою и ничего не соображаю. Рыба, конечно, ушла! Когда опомнился, подумал: «Взять, бы весло, да веслом ее… Такой улов был бы!.. На целую неделю хватило бы…