Фонтан - Дэвид Скотт Хэй

— Я работал. Зарабатывал на жизнь.

— Да, зарабатывал. Дурачил и обманывал людей с помощью своей камеры. Ты…

— Не говори этого.

— Ты мошенник.

— Знаю, — отвечает Уэйлон, уставившись на кассету с пленкой. С недоснятой целлулоидной пленкой. Последней, которую он отснял.

— Ты дурачил всех этих людей.

— Знаю.

— И смотри, что произошло. Ребенок создал нечто такое, чего тебе никогда не создать. Шедевр. А ты даже не смог сделать приличную фотографию.

— Знаю, — говорит Уэйлон, поднимая кассету. С единственным известным снимком шедевра Тимми.

Если он его проявит.

Если кадр не размыт.

Если работа вообще попала в кадр.

Если он правильно выставил диафрагму.

— Скажи это сам.

— Знаю.

— Скажи.

— Я мошенник.

— Хорошо. Ты мошенник. Что, разве не стало лучше?

— Разве не стало лучше?

— Да.

— Легче?

— Да.

— Облегчил душу.

— Да.

— Хорошо.

Уэйлон достает из пыльника бутылку «Олд кроу» и обнаруживает, что она пуста.

— Точно, я уже напился.

Он хочет назвать ее Эммой. Милая, благонравная Эмма. Он хочет ей признаться: «Я мошенник. Обними меня».

Но ему стыдно.

У меня нет таланта. Я никуда не гожусь. Я слишком стар для достижений.

Я из Миннесоты. У меня техасский акцент.

Я мошенник.

— Вот где все должно кончиться. Вот где должны найти твое тело, — говорит белка. — Тебя должны найти на заднем сиденье твоего пижонского пикапа. С вышибленными мозгами. Тебя должны найти.

— Но разве таков ответ? Разве я не должен проспаться?

— Как и в любой другой раз? Проспаться, глянуть одним глазком, чтобы убедиться, что никто не заметил, что ты мошенник. Что у тебя неверный глаз. Что твои композиции заурядны. Что твои идеи, твои оммажи — это паразитирование на всех, кто был до тебя. Что твою работу может выполнять даже ребенок. Мог выполнять. Будет выполнять. Винтажное оборудование — твоя бутафория. Темная комната — твой плащ фокусника.

— Но я исполнительный. Я никогда не запарывал сроки.

— Да, ты отличный винтик. Жертвуешь искусством ради скорости. Совершенством ради зарплаты.

Навести курсор и щелкнуть.

Нажать на кнопку.

Отключить аппарат.

Попрощаться.

Каким они тебя запомнят?

Он был настоящим профессионалом.

Я помню ту его фотографию. Я получил ее накануне дедлайна.

Он надежный.

Профессиональный.

Безотказный.

С верным глазом.

Клевый парень.

О да, и очень профессиональный.

Профи.

Художник. Он выиграл конкурс.

Однажды.

В колледже.

— Эту ложь ты хочешь оставить после себя?

Уэйлон качает головой. И обретает спокойствие. Как легко уходить. Его история закончится здесь. Он смотрит в сторону заката, на темнеющее сумеречное небо. Сегодня хороший день, чтобы умереть. Он покончит с собой сегодня ночью.

— Я покончу с собой сегодня ночью, — произносит фотограф.

— Прекрасно, — отвечает белка.

— Но ты знаешь, какую фотографию они выставят? — говорит Уэйлон. — Из моего личного дела. Таким они меня запомнят.

— Это отстойный снимок, — замечает белка. — Ты с тех пор сильно похудел.

— Мне нужно сделать автопортрет. Первое фото безо всякого притворства. Мою последнюю работу. Да, на закате. В «золотой час». Или со вспышкой, чтобы получился высококонтрастный черно-белый снимок, как будто снятый во время грозы. Вот что будет моим завещанием. А не эта злополучная пленка.

Он бросает кассету в огонь. Она отскакивает аг раскаленных углей и приземляется на дальней стороне кострища.

— Да, это была бы хорошая смерть. Прекрасная смерть.

Хорошая фотография. Прекрасная фотография. А предстоящее самоубийство только усилит драматизм, обострит мастерство.

Мое завещание живым. Завещание искусству.

Моя жертва.

Да.

Белка кивает:

— Да.

Умру в своих сапогах.

Уэйлон закутывается в пыльник, кладет голову на плоский камень и тонет в спускающейся темноте, но тут у него под ухом шипит сгоревшая фасоль, словно закончившаяся старая пластинка на проигрывателе его родителей.

Ꝏ

Уэйлон просыпается с первыми лучами солнца. В голове у него стучит, но едва слышно, словно гроза в соседнем округе. Он смотрит на горизонт, где чернота постепенно переходит в синеву. А синева скоро сменится розово-желтыми оттенками.

Хороший день, чтобы умереть.

Сначала он хочет отправиться в ту маленькую закусочную и купить себе жратвы… э-э… еды. (Давайте без простонародных выражений.) И бутылку. Чтобы отпраздновать свое освобождение.

Сегодня та самая ночь.

Где-то далеко гремит гром. Может, ему повезет и будет дождь. Это даст хороший эффект, если будет еще светло. Мысленно он уже видит образ, на сей раз четкий. Не то что в другие разы, когда он подражал чужим работам. Когда снимал пленку за пленкой и рылся в негативах в поисках удачного снимка. И Уэйлону везло больше, чем большинству. До МСИ.

Нет, этот снимок будет особенным. Этот последний снимок будет только его, уэйлоновским. По нему его и запомнят. Он его обессмертит.

Хотя придется оставлять инструкции.

Как проявлять пленку. Где проявлять. Не открывать камеру. Но если его найдет полиция, пленка будет доказательством. Но не преступления. Кому будет принадлежать фотография? Должен ли он завещать ее себе самому? Газете? Эмме? Кувалде? Дакворту? Есть ли поблизости почта?

Он должен позаботиться о том, чтобы пленку нашли. А вдруг копы увидят ее и выбросят? Вдруг останутся только снимки полицейского фотографа с места происшествия? Засвеченные утилитарные фото крупным планом. И фото вскрытия.

Нет.

Нет.

Нет!

Придется оставить предсмертную записку с инструкциями. Но записка будет обнародована. Все будет выглядеть так, словно он пытался стать великим, но великим не был. Уэйлон хочет, чтобы его жертва была зачтена, но не желает, чтобы это вошло в историю.

Записка будет обнародована.

Нет, если ты попросишь этого не делать. Типа, последняя просьба. Белка возвращается. К ее мордочке прилипли фасолинки. Или найдешь свидетеля.

Да, свидетеля. Чтобы отдать ему пленку, фотоаппарат. Гарантировать, что ее проявят и о ней позаботятся. Нужен душеприказчик. Ассистент. Исполнитель.

В животе урчит.

— Я голодная, — сообщает белка.

Уэйлон смотрит вниз и видит свои ноги в носках. Сапоги исчезли. Как в воду канули. А вокруг ни следов, ни отпечатков подошв, ни окурков. Ни других стоянок. Словно к нему на привал явился сам Иисус и украл его сапоги.

Ꝏ

— Пиццу с двойным сыром, сосиску, чашку кофе с двойными сливками, — говорит Уэйлон. И закидывает ноги в изодранных носках на соседний диванчик. — И суп дня.

— Пиццу с двойным сыром, сосиску, чашку кофе с двойными сливками, — повторяет она. У нее медовый говор южанки. — И суп. — На бейджике имя: «Труди». — Для ковбоя за седьмым столиком.

Она опускает взгляд и смотрит на его ноги. Эта официантка.

— Похоже, вам не помешают новые носки. Уэйлон пожимает плечами:

— Я проснулся, а сапог нет. Мой пикап заглох в четырех милях отсюда. Они, мои носки, продержались полпути.

— Кажется, у нас в музыкальном автомате есть такая песня.