Тщеславие - Виктор Лысенков

Сергей на второй день, пока комиссия копалась в документах - ему никто не предлагал этой работы по двум причинам: он мало что понимал в такой специфической области медицины, а потом должность помощника самого министра не позволяла кому бы то ни было давать ему поручения (и он, найдя удочки у работников больницы, пошел к реке ловить форель. До ворот было не так уж и близко. Дорога огибала вздыбленную массу земли со скалами, называемою здесь горой, потом, за кустами, вдруг появлялся шлагбаум. Был он установлен в таком месте, что обойти его было нельзя: с одной стороны крутая гора, с другой - сама река. Правда, по берегу, если идти в окружную, можно прийти в больницу. Но больные вряд ли знали эти топографические тонкости. У шлагбаума два дежурных внимательно всматривались в него до тех пор, пока он не сказал: "Не бойтесь, я - не псих. Я - из комиссии. Скажите лучше, где тут приличный клев. Он расположился на берегу реки, там, где уже не было никакой дороги, однако та, что идет вокруг горы из больницы, была выше по течению. Он не помнит, сколько времени он просидел у реки - клевало размеренно, втягивая и затягивая процесс. И вдруг он услышал шум. Оглянулся. По речной дороге к шлагбауму подходили двое больных, и, к изумлению Сергея, одним из них была Александра Ильинична. Очень быстро подъехала из больницы машина и санитары стали их сажать в просторный фургон - не было никаких смирительных халатов, сопротивления или какого-то насилия со стороны санитаров. Больные словно понимали свою вину и свою безысходность. Уже почти скрывшись в дверях, Александра Ильинична увидела Сергея и вдруг крикнула ему: "Не смотрите! Не смотрите сюда! - Я не хочу, чтобы Вы видали меня такую!". Сергей понял крик к человечности и отвернулся, спустился на пару шагов к реке, чтобы не видеть, как "уазик" увезет жаждавших свободы". Как ни крути, - подумал Сергей, - но у безумных, хоть по кругу, хоть напрямую конец пути упирается в шлагбаум.

Эта поездка в лечебницу для душевнобольных подвигла Сергея на несколько совершенно конкретных шагов. Самое первое - он решил, по совету Александры Ильиничны, испытать себя ночью в полном одиночестве, но не в городе, а в горах - ведь в городе смутный настрой души может сбить проезжающий автомобиль, от которого веет спокойствием нормальной жизни, одинокий прохожий, зажегшейся свет в окне и силуэт в нем, особенно женский, как правило, в такое время суток теплый и домашний, лай собаки или еще какой-нибудь городской звук. Он подготовил свое ружье, всю правую часть патронташа заполнил картечью, левую - крупной дробью. Он не раз бывал в горах с компаниями, но сегодня решил идти один. Собственно начиналось в конце недели. Как часто бывает, шеф улетел в Москву, оставив ему доработать кое-какие бумаги. Сергей забрал их домой и в три дня все подготовил для машинки. Утром в четверг он отдал секретарше бумаги и уехал на вертолетную площадку санавиации возле республиканской больницы. Он уже бывал здесь и сделал шефу ряд ценных предложений, чем явно обрадовал министра. Знал бы тот, что для Сергея авиация - близкое и родное дело, и что простой врач в жизни не заметит, Сергей ухватил сразу и отразил в справке. Теперь он сидел в диспетчерской и ждал, когда будет вызов в нужном ему направлении. Наконец, рация подала сигналы: "Анзоб, Анзоб! Срочный вылет! На руднике - авария, есть пострадавшие!". Уже через пять минут вертолет шел над Варзобским ущельем, а Сергей прикидывал, как он выйдет в Анзобе, пройдет по хребту до вечера в направлении Магианской экспедиции, проведет где-нибудь у снеговой линии ночь, всю пятницу будет идти вниз по Гиссарскому хребту. Немного тяжело дышать в вертолете. И потом, в горах. И когда он шел вверх, и когда вниз, а может - стоял на месте. Где-то отмечалось, что дыхание несвободное. Раньше никогда не было...

Как быстро проплыл противоположный склон хребта! Наверное, он прошел от Анзоба километров восемь. Может, десять? Уже кончался редкий лес, вдоль ручья то там, то сям толпились небольшими группами кустарники. Вдоль по тропе он увидел, наверное, последний орешник на пути наверх. Под ним, расстелив румол, старый таджик совершал намаз. Сергей помнит, как он сел на камень, ружье специально опустил рядом - вроде и не его. Он знал, что старик-горец боковым зрением увидел его, а может, и услышал. Может, услышал, когда он еще выходил из Анзоба. Или даже из вертолета. Сергей шутил над собой и стариком, зная, что встреча с настоящим горцем, старым человеком, ничего кроме доброго впечатления, не принесет: верующий человек не скажет другому недоброго слова, тем более - не совершит дурного поступка. Горец, худощавый и выбеленный чистыми верами и ясным солнцем, встал, свернул румол. Умылся. Посидел еще минут пять глядя на воду, на кусты, на горы. Сергей подошел к нему и поздоровался, как того требовал обычай: "Ассалом-алейкум!". - "Ва алейкум ассалом!" - приветливо отвели старик. Сергей не знал, говорит ли старик по-русски и потому спросил "Додо! Шумо забони руси фамеди?" Фамедам", - ответил старик. - Я ведь служил в армии и на фронте три года был. Даже по-немецки немножко знаю". Сергей улыбнулся: "Куда вы идете, додо. Рядом кишлаков нет. Вы, наверное, из Барфи?". Старик удивился, чир Сергей знает их маленький кишлак в пазухе гор - Снежный. Зимой у них насыпало снегу - несколько метров. Но если была тихая погода, вертолет прилетал спокойно площадка была большая и жители вытаптывали круг для взлета и посадки. Старик ответил: "В Душанбе". Сергея удивил ответ: у старика, кроме румола, в котором, наверное, была небольшая сумма денег и палки, ничего не было. Идти просто так в город - отсюда, а точнее от его кишлака - верных сто километров по горам и не везти на осле, скажем, орехи для продажи или фисташки... Может, старику надо попасть к врачам? Тогда было бы замечательно, если бы они встретились несколько часов назад в Анзобе. Сергей посадил бы его в вертолет. Написал бы записку главврачу республиканской больницы. Но ответ старика просто поразил его: "Тамошо". Вот они два странных странника: один идет в город просто посмотреть мир, другой идет в горы, чтобы найти полное одиночество. А старик сказал: "Вы не обижайтесь, что я молился. Извините". Сергей успокоил старика: "Да что вы! У меня дома и дедушки, и бабушки, и даже мама - верующие. Я их даже на пасху в церковь вожу. Ну, чтобы хулиганы не обидели или еще что..." - а сам подумал, какая странность, что старик-таджик просит у него прощения, что молился. Что это - обычная деликатность или подспудное уважение силы народа, установившего здесь новую власть, у которой другие кумиры, другие ценности? И Сергей добавил: "Я потому и остановился вдали, чтобы дать вам закончить намаз". Старик кивнул головой: понимаю, мол, и благодарю. А Сергей, чтобы скрасить разговор, спросил его: "Где вы воевали, додо?". Старик махнул рукой: "Много где! Санчала - Сталинград. Там меня ранило. В Куйбишев три месяс госпитал лежим. Потом - Второй Беларусский фронт. Еще один раз ранит - на нога. Госпитал лежим всего два неделя. Потом - Первый украинский фронт. До Берлин ходи. Больше ранит не будет". - "У вас есть награды, - спросил он старика. "Четыреста грамм". Сергей не понял: "Чего - четыреста?". - "Все медаль и орден. Даже немножко больше. Гиря нету". Сергей знал, что те, кто на передовой, наград получали мало. Разве что летчики. А тут - четыреста граммов. "Кем вы воевали, додо?". - "Противотанковой ружье". - "И много танков подбили?". - "Ну, точно считать трудно. Дургие тоже стрелять будет. Но одиннадцать уштук - точно моя". Сергей понял, цену четыремстам граммов орденов и медалей. Сергей спросил: "Есть ли поблизости звери - волки, медведи, дикообразы, барсы, наконец. "Барс - очень далеко. Один-два ходит туда-сюда с Помир". Сергей прикинул: "выходил путь в триста-четыреста километров. Старик продолжал: "Медведь - мало. Волк - мало. Лиса мало. Все стреляй люди. Раньше много все был. Теперь нету". Поблагодарив старика за беседу, Сергей пошел вверх по реке - до ночлега еще надо пройти километров десять.

Он выбрал место на исходе леса- тот остался внизу метрах в ста. Под скалой нависшей карнизом над поляной и полукружьем обнимавшем ее, он решил переночевать. Видно было, что этим местом часто пользовались чабаны: камни убраны, место утоптано. Отара - вся на виду. Со стороны леса ее всегда перекрывают собаки. И хотя старик успокоил его насчет зверья, он не бросал ружья в свих походах за сушняком. Ему повезло: он заметил давно упавшее дерево арчи. Ветки этого могучего дерева уже легко ломались. Он наносил целый ворох и в последний раз приволок две толстых ветки, которые сами по себе могли гореть долго. Он разгрузил рюкзак, достал спальник, термос с чаем. Устроился и осмотрел окрестности. Усмехнулся: по всем банальным описаниям ночь в горах должна была буквально свалиться на голову, но смеркалось так же, как и в долине. Или это жители равнин замечали разницу? А величина природы? Сергей спокойно смотрел на выдавленные когда-то из земли эти каменные породы, на редкие леса, которые появились здесь, наверное, миллионы и миллионы лет спустя после катаклизмов. Бездушные творения природы по случайным чертежам не трогали его. Он еще раз отметил, как люди привыкли жить в привычных и зачастую ложных представлениях. Он давно заметил, что бегущие по небу облака никак не привлекают его внимания. Это не то, что в детстве - когда часами не отрываешь глаз от удивительных картин на небе, особенно красивых в весенних кучевых облаках, когда из драконов вдруг появлялись верблюды, из верблюдов - сказочные богатыри, диковинные птицы и много чего еще. Сто лет он не рассматривал тени от домов и машин, и, бывая в горах, уже не выбирал со дна камушки, сверкавшие под водой удивительными цветами. Может, все, чем мы живем, только отзвук детства, его впечатлений? И те, кто торжественно говорит что-то о красотах природы - только претворяется, что эти впечатления его - сегодняшние, а не тех времен, когда он еще либо ездил верхом на папиных плечах, либо только слез с низ? Он продумал все на предстоящую ночь: удобно расположил ветки, чтобы не вставая поддерживать костер, а внизу оставили несколько очень толстых веток - гореть будут часа по два и столько же еще держать жар - можно будет часа четыре спать спокойно: через костер не пройдет ни одна тварь. Отроги хребтов наливались чернотой, принимая все более условный ге6ометрический рисунок. Из леса внизу доносились звуки разных птиц, и потом, когда они угомонились, запел соловей. Скажи кому-нибудь, что здесь, на Гиссарском хребте, есть соловьи, не поверят. Знают, что в Курске они есть. Ну ладно - еще один из наших мифов, в огромном лоне которых мы несемся по бытию. Костерок то скрывал совсем очертания гор, то, унявшись, открывал, Сергей курил, глядя на огонь. В нем не гнездился тот страх, который по ночам одолевал дома, когда казалось, что кто-то есть на кухне, в шифоньере, или, что смешнее всего под кроватью - он нередко даже поднимал руку, хотя знал, что там - никого нет. Было ведь - было! - он заглядывал под кровать, когда выдавались совершенно тревожные ночи. Нет, он не мог сказать, что был абсолютно спокоен. Настороженность, которая неизбежна в горах, жила в нем. Но это было не чувство страха. Наверное, вот так же охотник в тайге идет без страха, но весь - собранный, готовый пустить в дело оружие. Удивительно, как успокаивает ружье рядом, заряженное каречью. Патронташ он положил в рюкзак: появись даже медведь - после первого же выстрела зверь удерет - уже все живое знает про доброту и беспощадность человека. Да, в детстве, когда они жгли на улицах костры, или большие, в пионерском лагере, он любил смотреть во внутрь жара - там вспыхивали огненные чертоги, раскалялись до светло-малинового цвета стены и троны, вспыхивали и гасли невиданные фейерверки. Очерствели. Сергей не хотел додумывать, в каком мире теперь живет человек, и он лично, что и где сломалось, виной ли тому искусственный мир цивилизации, электричество, радио, телевидение, кино, поезда и самолеты, танки и атомное оружие, швейные машинки и парфюмерные фабрики. И все проявления - не привычные, а каждое таит загадку, особенность и, если разобраться - ведет в тупик. Ну вот только эти последние десять дней. Дурдом - совсем не такой, как в анекдотах, и сознание врачей не сплетено в единый поток с сознанием их пациентов, как представляется в анекдотах. И больные какой мир! Ну почему ту же Александру Ильиничну не держать дома, и не делать ей укол, когда наплывает ЭТО. Она даже чувствует переходный период. Вот, уже полусоображая пошла "на волю", не понимая, что выхода нет. Но сознание еще сумело сохранить понимание меду нормой и не нормой, иначе она не крикнула бы ему: "Я не хочу, чтобы вы видели меня такой!". А старик в наградами? Почему после всех военных походов, подбитых танков, госпиталей он вдруг вернулся к богу? Казалось бы, жестокий мир должен был поколебать саму мысль о наличии бога. Ведь Хайям еще тысячу лет назад воскликнул: "Мы - твои созданья. И коль мы хороши, ломаешь нас зачем?". И почему старика нет обычной гордости за награды: мол, две Гвардии, один - Отечественной войны, один - Боевого Красного Знамени, медали за Сталинград, за Вену, за Берлин, за победу... У него какой-то свой взгляд на ценность награду? И их вес - настоящий вес - в количествах граммов? Ведь действительно: легко представить, как увесиста эта горсть орденов и медалей в руках, если в ней более четырехсот граммов! Может, человек, сталкиваясь с этими новыми явлениями для него, плывет? Психика не выдерживает непонятных взаимосвязей? Наверное, это так. Хотя, видимо, не только это... Но если загонят тебя, как Глуямова или Павла Анатольевича на всю жизнь в клеточку из ста двадцати-стасорока рублей, да еще вечной униженностью перед шишками... Нет, точно мы построим светлое будущее. И контуры его - вон они - совсем недалеки. С дурдомами. Бутылкой. Петлей. Или пачкой седуксена - не все ли равно.