Репетиции - Владимир Шаров

Собственно говоря, то, что Сертан рассказывал крестьянам о евреях, было режиссерским приемом, которым он по праву гордился; ему даже не приходило в голову, что он может быть обвинен в ереси, но такая попытка была. Правда, перед Никоном он легко оправдался и все объяснил, и лишь затем, когда он уже открестился и высмеял предположение, что он, Сертан, может проповедовать еврейскую веру, и Никон с ним согласился и тоже смеялся, сам Сертан вдруг стал почти неотвязно думать о вере евреев, об их преданности Богу, о Рувиме, так похожем на Христа, о том, почему они пошли на смерть, а не перебили предавших их поляков. То, что он говорил актерам, оказалось настолько хитро построенным, хитро и умело, что что-то начало происходить в нем самом, возможно, то же, что и в Аннет. Он тогда испугался, прервал с актерами разговоры о евреях, убеждая себя, что хватит, но думал о них все чаще и неотвязнее. Завернутый в плащаницу, как Христос, Рувим преследовал его, и Сертану снилось по ночам, что ему, Сертану, довелось быть рядом, и когда убивали, и когда погребали Христа.

Надо сказать, что и в репетициях с другими исполнителями помимо воли Сертана было немало еретического. Как и в протестантских богослужениях, в них не было посредника, Христос устами Сертана говорил прямо с крестьянами, и они с Ним тоже говорили сами, один на один. Это была уже другая, не православная вера, и, пожалуй, репетиции походили на ересь стригольников, о которой в числе прочих ересей (явно намекая на Сертана и на казнь, которая его ждет, если он пойдет этой дорогой), как-то рассказал ему Никон. Сертан все это осознавал, боялся с каждым днем больше, но другого пути не было.

Сертан часто думал о том, кто же будет исполнять роль Христа в его постановке. Для кого Никон хранит место: для самого ли Христа, который явится, когда придет Его время, или для кого-то другого? Одним из этих других мог быть и Никон. Бывший во славе и могуществе, он мог думать, что именно в нем воплотится Христос.

Предположение Сертана, что роль Христа он оставляет для себя, и когда истечет назначенный срок, явится и займет место Христа именно он, Никон, имело основания — в этом нет сомнений. Как видел Сертан по разговорам с Никоном, тот разделял уверенность многих русских в том, что Христос воплотится, когда придет время Второго пришествия, в одном из них, и это воплощение, воплощение, кончающее жизнь людей на земле, будет даже важнее первого, лишь положившего начало спасению и, соответственно, этот второй Христос будет больше Того, первого, и благодать Его будет тоже больше.

Из слов Никона Сертан не раз заключал, что он убежден в том, что Христос уже на земле, давно уже на земле, только еще не объявился. Никон во всем — и в поведении, и по рангу, и по судьбе, и по явной уклончивости и недомолвкам — был первый кандидат на роль Христа, и когда после совместных молитв крестьян с Никоном у Сертана, как я говорил, вдруг все пошло, да так пошло, как и быть не могло — настоящее чудо, — Сертан поймал себя на мысли, что теперь и он верит в Никона: раз Никон в этой постановке так много мог, значит, это его постановка, и опять же сходилось, что именно Никон — Христос. Но было и другое: Никон Сертану не нравился, в нем не было доброты, и непонятно было, зачем, если Никон действительно Христос, понадобился ему Сертан, все это было темно и очень опасно; здесь, в России, Сертан был никто, без Никона у него не было никакой защиты, и идти против Никона, даже пробовать идти, было невозможно.

Когда Сертан начинал верить, что в Новом Иерусалиме и вправду ждут Иисуса Христа, он не хотел, чтобы Христом оказался Никон. Он ревновал к Никону, не любил его и страдал, что готовит поле именно для него. И потом — он помнил Рувима и умом понимал, что Никон не Христос, не может быть Христом, — каким должен быть Христос, он после Рувима знал. Сертан верил, что он первый и увидит, и узнает Христа, если тот в самом деле придет, и догадывался, что это Рувим и будет. Эта вера была внушена ему его актерами. Пока шли репетиции, он постоянно чувствовал то, как они на него смотрят и за кого принимают, кто он для них; его связь с актерами была нутряная, уже давно они жили и ориентировались почти только друг на друга и не могли друг без друга, как мать и дитя, которое она вынашивает.

Через год наступило время, когда Никон стал его подозревать, подозревать, что Сертан не хочет ограничиться своей ролью и помышляет о роли мессии. Никон даже однажды говорил об этом с келарем: а что, если так и есть, хотя, конечно же, француз не может быть Сыном Божьим. Господь не может избрать католика, — но кому ведомы Его пути? — ни на что в тот раз не решившись, он лишь велел келарю следить за Сертаном.

Никон знал, что именно от него, от Сертана, крестьяне впервые услышали Священное Писание, именно он дал им его, и хотя Сертан всегда держался нейтрально, тысячи и тысячи раз подчеркивая, что он никто и никакого отношения к Христу не имеет, и даже когда — а это было нередко — он мог намного облегчить и ускорить работу, если бы взял на себя роль Христа и его актеры играли бы с напарником, а не с пустотой, он ни разу, надо отметить, — ни разу на это не пошел. Но все равно, Священное Писание они слышали от него, узнавали от него, и хотя он не был их напарником, они всегда играли перед ним, когда говорили — видели его и говорили фактически ему и ему хотели угодить, ему сказать, что они все поняли, все. Повторяя роль в своей избе, они тоже видели перед собой то Христа, то Сертана, который должен был оценить их работу, и они, Христос и Сертан, часто соединялись ими в одно.

Всеми, а не только занятыми в постановке, было отмечено и другое: Сертан был чужой, он к ним пришел, и Христос тоже некогда пришел к ним. Его умаление себя, его подчеркивание, что кто-кто, а он точно не Христос (они думали, что так и должно быть) — остальные кандидаты были одинаково деятельны, напористы, тверды, а он таился, был тих и слаб. Так вот, раз их много и они одинаковы, следовательно, они ложны, праведный — он один. Но Сертан не всегда был слаб: они привыкли ему повиноваться. И это тоже важно.

К своему ужасу, Сертан видел, что его все шире принимают за Христа, и знал, что Никону это известно, что люди, в открытую называют его, Сертана, Христом, а Никона — антихристом. Но Сертан по-прежнему был нужен Никону, и у них установились странные отношения, игра — кто что о ком знает. Вера же в Сертана продолжала распространяться, потому что только он был милостив, никого не казнил, не притеснял. Этой тихостью и каждодневной работой он и привлекал к себе, потому что, как я уже говорил, многие тогда поняли, что главное не высовываться, все равно угадать, кто — Христос, кто — антихрист, невозможно, лучше идти тихо, не стремясь никого опередить, и работать, делать угодное Богу, а Сертан явно делал богоугодное, вот и надо его держаться.

Доискиваясь, не Христос ли Сертан, Никон послал одного из монахов на Украину и из его донесений узнал о Рувиме, узнал, как сам Сертан относился к Рувиму, и то, как Рувим был похож на Христа. Ненавидя Сертана, он сразу же поверил, что Рувим был Христом, и обрадовался, что Спаситель — не католик. После Рувима Никон перестает бояться Сертана, и отношения их успокаиваются. То, что судьба уже сводила Сертана с Христом, объясняло его понимание Спасителя, понимание, которое у Сертана, конечно же, было: слишком ловко и удачно он все делал, слишком все ему удавалось, и, главное, актеры играли у него так, как будто были они не актеры и дело было не в Новом Иерусалиме сейчас, а в настоящем Иерусалиме 1666 лет назад.

Сертан видел, что Никон готов расправиться с ним в любой день, его останавливает лишь сознание, что без Сертана он с мистерией не справится. Сертан был уверен, что как только основная часть работы будет сделана, Никон убьет его, убьет за то, что есть люди, которые верят, что Христос воплотится в нем, Сертане, католике. Никон и в самом деле винил одного себя в этой ереси, и на исповеди каялся, что почти принудил Сертана стать Христом; если Сертан действительно Христос, искушал он себя, еще не зная о Рувиме, значит, Святая земля, сделанная им, Никоном, здесь, в России, правильная, а вера православная, в которой он был старший, неправильна.

Сертан понимал, что, чтобы спастись, он должен замедлить работу, но она уже вошла в тот ритм, который ни остановить, ни изменить он не мог. В сущности, он был так в ней, в этой работе, что и жил, и интересовался одной ею, а прочее — будет он жить или его убьют, увидит он свою постановку или нет — занимало его мало, и то, что он знал, что думает о нем Никон и что сделает, стоит репетициям завершиться, ни на что никак не влияло. Репетиции шли так успешно, и так было ясно, что это и есть настоящее, что все, кто тогда в Новом Иерусалиме думали, что знают, когда будет конец, — какую бы дату они ни называли — стали склоняться к тому, что с последней репетицией он и начнется.

Монах, посланный в Польшу и на Украину для розыска о Сертане и донесший Никону о Рувиме, подробно сообщил не только откуда и из какой семьи Рувим родом, но, главное, ему удалось раскопать могилу Рувима и узнать, что тот не воскрес. Для Никона, что Рувим убит, похоронен и не воскрес, было чрезвычайно важно. Но однажды ему в голову пришла кощунственная мысль, что мир никогда не будет спасен, что Христос уже был на земле и антихрист победил его. Казаки-православные убили Его, когда Он пришел к ним. Они убили Его потому, что не признали за своего, но Он и не был для них свой, так что они и не должны были признать Его: здесь было что-то важное и совпадающее с Его первым пришествием на землю, Никон долго в этом пытался разобраться и не смог, но все же успокоился, что — не Сертан, а потом и вовсе уверился, что в Рувиме Сертан ошибся. Но иногда это возвращалось снова, и он, удивляясь на себя, опять думал, что, наверное, — Рувим, и что так и должно быть, чтобы еврей, чтобы в еврее воплотился Христос.